Море ясности
Шрифт:
— Приехала. Сегодня.
— Ну, как?
— Сын! — воскликнула Валя так звонко и восторженно, что сразу стало ясно, как она намерена относиться ко всем окружающим ее людям и их переживаниям.
Валерий Ионыч это понял, и, наверное, к нему вернулось свойственное ему чувство юмора, потому что ничем иным он не смог бы объяснить свое следующее заявление:
— Валя, я вас люблю!..
Но и это ее не смутило.
— Здравствуйте! — смеясь воскликнула она. — Вот сейчас мне только этого и не хватает! И вам тоже. — Она подошла к нему и погладила его руку. — Простите меня…
13
Вечером,
Северные весенние сумерки впадали в океан ночи, как молочные реки, и чем дальше, тем раздольнее будет этот разлив белых ночей.
Не зажигая огня, Валя сидела у окна и слушала, как наверху в своей мастерской ходит отец. Конечно, он-то уже осудил ее. Каждый его шаг говорит о том, как тяжело его осуждение и для него и для нее. Он недавно вернулся с работы, видно, нарочно задержался подольше, чтобы не встречаться с дочерью.
Потом в прихожей зазвучал трубный голос Елены Карповны. Она, как и всегда, кого-то ругала, и Валя заранее знала, что ей сейчас попадет от нее, и не ждала пощады. Конечно, она для начала заговорила все о том же: молодые не хотят считаться со старшими, а своего-то ума не хватает, чтобы обдумать все свои поступки.
Все это уже не было новостью. Грозная старуха судила со всей беспощадностью собственницы, а под судом вместе с Валей состоял весь свет. Ну это уже легче.
В прихожей наступила тишина. Валя вздохнула. Ошиблась? Может быть. Во всяком случае это ее дело, и обсуждать ее поступок никто не имеет права.
Никто, кроме одного человека, ее отца, который ходит там, наверху.
Послышался глуховатый голос Валерия Ионыча.
— И думать и говорить сейчас об этом не надо, потому что бесполезно.
— Нет, не бесполезно. Слышишь: все ходит.
— Ему есть о чем думать.
— А тебе даже и думать уже не хочется.
— Каждый поступает, как умеет.
— Как умеет! А знаешь, как называется ее поступок?
— Ты говорила. Знаю.
— Не нравится?
— Говори тише…
— Кто не хочет, пусть не слушает. Отец, посмотри-ка, до чего дошел. Какого человека обидели? Какого мастера! Все вы после войны какие-то ненастоящие сделались. Он этот дом для большой семьи строил. Три сына. Дочь. А что осталось? Сыновей война сожрала, а дочь… Кому теперь этот дом достанется? Красота эта. Кому? Наследники-то где? Достойные, заботливые руки. Где? А ты — художник. Слышишь!
— Я не слушаю, мама. Прости, но я ухожу, — решительно сказал Валерий Ионыч и поднялся.
Он захлопнул дверь. Елена Карповна осталась одна в темноте.
И вдруг шаги наверху затихли.
Елена Карповна насторожилась, ожидая, что за этим последует. Конечно, человек, у которого душа на месте, сейчас бы просто лег спать. Ну, а у этого душа, должно быть, еще не скоро свое место отыщет. Да и отыщет ли?
Над ее головой отворилась дверь без скрипа, как и все двери в этом ладно построенном доме. Не поднимая головы, Елена Карповна спросила:
— Не спишь?
— Сама видишь, сплю. Десятый сон досматриваю.
— То-то, тебя не видать. Это, значит, ты во сне бродишь.
— А тебя чего сон не берет?
— С сыном говорила.
— Слыхал. Жадная ты.
— Не то говоришь.
— Ну, завистливая… Ты бы, если смогла, то и солнышко запрятала бы в темницу-то в свою, одна бы тайно любовалась, как оно играет…
— Не то говоришь, не то. Я — собирательница.
— А для кого?
— А ты для кого?
— Так ведь я строю, делаю. А ты знай в сундук складываешь.
— Я спрашиваю: для кого ты терем этот построил?
— Говорю, для людей. Мой терем у всех на виду. А ты от людей прячешь. Не любишь ты их. Опасаешься. Ну-ка, подвинься, я сойду, а то разговариваю с тобой невидимый, как бог на небесах.
— Скажешь тоже. Бог, — проворчала она, медленно поднимая свое громоздкое тело.
Она отошла от лестницы, уступив дорогу, и необыкновенное видение вдруг возникло перед ней: взошла луна и через всю прихожую, от полукруглого окна пролегли разноцветные полосы трепетного света, похожие на невиданную ночную радугу. По этой радуге, как по ступеням небесной лестницы, спускался Владимир Васильевич, и в самом деле напоминающий большого, бородатого бога, задумчиво сходящего на грешную землю.
У бога был обескураженный вид. Как видно, на земле, которую он создал и населил, происходило что-то такое, чего он при всем своем всемогуществе не мог постичь.
— Ну, чем не бог! — приветствовала его Елена Карповна. — Гляди, какую радугу сотворил. На выдумки ты скор. Ох, скор…
— Постой, Еления. Не гуди…
— Ушибло тебя, Владимир Васильевич?
Не отвечая на ее вопрос, он опустился на ступеньку и тихо проговорил:
— Вот послушай, Еления Карповна, про мою жизнь и про твою.
— Да ты что, Христос с тобой! Мне завтра к девяти на работу…
— Да погоди. Разговор недолгий.
— Ох, про нашу-то жизнь! До утра не управишься.
— Это как подойти к жизни-то…
— Да уж как ни подходи… Хочешь, про мою жизнь я тебе всю ночь говорить буду.
— Это, значит, прожила ты, как в зеркало смотрелась.
— Как это так?
— А вот так: одну себя только и видела; и думала, что все кругом — и земля, и вода, и люди — в общем, все на свете на тебя похоже. Все одну думку с тобой думают, в одну дудку играют. А когда оглянулась да увидела, что у каждого свой облик, и дудка своя, и песни разные, и до тебя никому дела нет, очень ты обиделась. Постой, не маши руками. Я тебя намного старше, и ты слушай. Обиделась ты и такой подняла крик: «Люди, что вы делаете? Вы на меня не похожи, да живете не так, как мне хочется!»
— Хватит! — басовито воскликнула Елена Карповна. — Хватит тебе болтать-то!
— Вот и я не по-твоему сказал. И сын живет не так. И Валентина тебе не угодила.
— Тебе она ай как угодила!
Он продолжал, словно бы и не слыхал ее въедливого замечания:
— Я, когда молодой был, песни любил петь. Веселье уважал. И всегда старался людям удовольствие сделать. Вот тебе и вся моя жизнь. Видишь, как! А ты говоришь — ночи мало. Это, знаешь, совсем пустой тот человек, который сам о себе много рассказывает.