Море Ясности

Кессених Владимир

— В старину такими штуками капитаны на карте прокладывали курс корабля, — сказал Лека.

Темно-красный полированный ящик Лека мне не доверил. Он сам возился с замком, пока тот легонько не щелкнул.

— Смотри, это секстант. Понюхай — ящик сделан из сандалового дерева. А теперь представь. Над угрюмым океаном низко несутся тучи. Каждый раз, когда в разрыве туч показывается солнце, Билли Бонс выходит на мостик с таким вот секстантом в руке. Он стоит, широко расставив ноги. Ему не надо щурить левый глаз. Он навсегда закрыт черной повязкой. Билли Бонс потерял его в битве при Трафальгаре…

Лека вынул секстант из ящика, привинтил окуляр, потом

подвел меня к окну.

— Держи крепче и направляй на солнце!

Представляете? Я держал в руках настоящий морской секстант! Как этот чертов Билли Бонс, я стоял, широко расставив ноги, и смотрел на солнце, но не видел его.

— Чудак, — услышал я Лекин голос. — Кто же смотрит на солнце невооруженным глазом? Ты же ослепнешь! А фильтры для чего?

Лека быстро опустил перед трубкой два темных стеклышка. Я вытер слезы и увидел в окуляр скромный светлый кружок. Это все, что осталось от солнца.

— Теперь крути вот эту ручку. Сажай солнце на горизонт! Не знаешь? Опускай солнце на линию горизонта. Смотри сюда — это угол солнца над горизонтом. Капитан по этому углу точно высчитает, где находится его корабль. Тут, брат, кроме астрономии, еще математика нужна!

Я быстро взглянул на Леку. При чем тут математика? Уж не на переэкзаменовку ли по алгебре он намекает? Впрочем откуда ему знать? На всякий случай я решил его подковырнуть.

— Ночью солнца нет! Как же тогда?

— По звездам!

И Лека достал еще один сандаловый ящик. В нем был небольшой желтый шар, крест-накрест опоясанный медными обручами. Весь шар, точно воробьиное яйцо, был испещрен точками. Присмотревшись, я увидел, что шар, кроме точек, разукрашен непонятными буквами и значками.

— Узнаешь?

Я отрицательно помотал головой.

— Это звездный глобус. По нему моряки находят в ночном небе нужную звезду…

— Этот глобус тоже Билли Бонса?

— Моего деда. Он был капитаном дальнего плавания, только давно, еще до революции. Божка вот этого из Гонконга привез.

— А Билли Бонс при чем?

— Его я придумал, чтоб тебе интересней было слушать.

— Как же приборы к тебе попали?

— Дед подарил отцу, а отец мне обещал…

— Что обещал?

— Обещал подарить, но не успел. До войны мы в Москве жили. Отец в школе физику и математику преподавал. А потом ушел в народное ополчение и погиб под Волоколамском. Мама тоже была на фронте. Мы с бабушкой вдвоем жили, пока не эвакуировались. Бабушка в Сибирь поехала — шубу не взяла, а с этими приборами не рассталась. В Красноярске хорошо было. Зима — настоящая, снегу — завались, только есть было нечего. Квартирные хозяева добрые попались. Кормили, пока мама нас не разыскала и продовольственный аттестат не выслала. Тут я еще туберкулезом заболел. Утром захожу в комнату, а бабушка разложила на кровати все приборы, сидит и плачет. Выбрала английский хронометр и подзорную трубу и ушла на толкучку. Полдня ее не было. А морозы стояли тогда такие, что птицы на лету замерзали. Принесла бабушка кусок медвежьего сала, банку меда и два кругляша молока. Там, в Сибири, молоко, знаешь, как продают? Наливают в миски, бросают туда щепки, чтоб удобней вынимать было, и выносят на мороз. Когда молоко замерзнет, его складывают в мешок и несут на базар. Так вот, приготовила бабушка из всего этого какую-то отраву и давай меня поить. Потом она и другие приборы носила, только никто не хотел менять продукты на секстант и звездный глобус. Смеялись: «Смотрите, капитанша опять свои игрушки принесла!» Мне от медвежьего сала лучше стало, а бабушка хворать начала: видно, на толкучке простыла. Весной сорок четвертого года бабушка умерла. Я у хозяев остался, в детский дом не захотел идти, на завод учеником устроился. Перед концом войны мама меня забрала, и мы сюда приехали. Вот и все.

Лека замолчал. Он стоял, опустив голову, и улыбался странно, одними губами. Брови у него дрожали, он их хмурил, и от этого у него на лбу, как у взрослого, залегали морщины.

Я вспомнил, как убивалась мать, когда почтальонша принесла похоронную. Глаза защипало. Я нахмурился изо всех сил, проглотил слюну и подошел к Леке. Так мы стояли, молчали и смотрели на звездный глобус старого капитана.

Вдруг в дверь кто-то забарабанил. Мы с Лекой переглянулись.

— Войдите, — сказал Лека.

Послышались мягкие удары — бум! бум! Дверь с треском распахнулась. В комнату спиной вперед влетела какая-то девчонка и уселась на полу у порога. В ту же секунду она вскочила на ноги. В руках она держала большую алюминиевую кружку.

— Здрасте! Какая у вас дверь тугая! А это кто? Здравствуй, мальчик! Лека, я тебе клейстер принесла! Столько хватит?

Девчонка с размаху плюхнула кружку на стол и, пританцовывая, понеслась по комнате. Я в жизни не видел более беспокойного существа, чем эта растрепа. Ее легкие золотистые волосы летели по воздуху и не поспевали за ней. Глаза были зеленые, как у кошки. В одну минуту она перетрогала все приборы, заглянула во все закоулки, потом остановилась, раздумывая, куда бы еще сунуть нос.

— Тоня, а лопата где?

— Ой, я совсем забыла!

И она так же молниеносно исчезла.

— Что это за чудо? — спросил я у Леки.

— Соседка, на нашем этаже живет. Сейчас телескоп будем делать.

Тоня вернулась тихо и чинно, неся, как флаг, большую лопату.

Трубу для телескопа мы слепили из старых газет, наклеивая их слой за слоем на ручку лопаты. Человек, стругавший ручку, наверно, не знал, что лопата послужит высоким целям астрономии, иначе он сделал бы ее чуточку ровнее. Лека вскинул трубу к плечу и долго прицеливался, жмуря то левый, то правый глаз. Потом вздохнул:

— Ладно, сойдет. Теперь повесим трубу сушить, а вечером приступим к наблюдениям.

4

Для наблюдений мы выбрали крышу Лекиного дома. Путь туда был один — по пожарной лестнице. Мы дождались темноты и, оглядываясь по сторонам, чтобы не увидел кто-нибудь из взрослых, начали осторожно карабкаться наверх.

Первой лезла Тоня. За ней — Лека. На шее у него, как автомат, висел телескоп. За ним поднимался я. На спине у меня болталась деревянная подставка из-под цветка. К ней мы собирались приладить телескоп.

Вот и крыша. Перед самым носом я вижу Лекины парусиновые туфли, которыми он переступает от нетерпения. Над головой происходит непонятная возня, сопение и вдруг — яростный шепот:

— А я говорю тебе, лезь!

— Ну не могу я, понимаешь? Тут перила кончаются…

— Лезь тебе говорят!

— Бо-юсь, — протяжно вздыхает Тоня.

— Боишься, да? Ладно. Давай сюда стекла, а сама отправляйся на все четыре стороны…

Решительный тон Леки подействовал. Тоня шагнула на крышу и через минуту разгуливала там как ни в чем не бывало.