Море
Шрифт:
Перешептываясь, стали прокрадываться на крыльцо.
Кошка прыгнула. Ахнули от страха, прижались к стене. Закрестились. Почудился оборотень. Пригляделись – рыжая Завируха… Видать, мышонка изловила, желтоглазая.
– Ишь ты, дура! Пошла прочь! – толкнула ее ногою Аксинья.
На воле – стужа; огромная, чуткая, морозная московская ночь. Месяц небрежно раскидал зеленоватые лучи по крышам приземистых домишек, по надворным постройкам, изгородям и запорошенным кустарникам на побережье.
– Как светло, – молвила, затаив дыхание, Феоктиста Ивановна
Фиолетовые искорки в саду, сколько их! Ели в серебряных кокошниках – словно не снег держат они в своих широко раскинутых подолах, а целые россыпи чудесных самоцветов.
Пар исходит от дыхания, холодок забирается под одежду.
Жутко, никого нет. К гадалке два проулка и небольшой овражек. Избенка ее, в одно окошечко, сбоченившаяся, вон там, ютится на самом краю оврага. Будто и недалеко, а страшно.
– Не вернуться ли нам домой, матушка-государыня? – прошептала Аксинья, дрожа всем телом.
– И то правда… – подтвердила Ольга, перекрестившись.
Феоктиста Ивановна тяжело вздохнула:
– Нет, родимые… Не могу!..
Аксинья шепотом:
– Теперь самая пора для нечисти, для лихих людей. Целые свадебные выезды они оборачивают в волков, портят они людей, в грех вводят. А гадать грешно! Нечисть потешается, глядя на гадальщиков.
Никакие слова не помогали, Феоктиста Ивановна стояла на своем, хотя в душе и сама боялась всего: и леших, и колдунов, и греха, и наказания Божьего. В самом деле, вдруг нечистая сила из-за елей либо из овина, а то из бани выскочит?.. Что тогда делать? Тетка Устинья только вчера видела своими глазами жердяя… Предлинный он, и худой, и любит бродить ночью по улицам. Ходит, заглядывает в окна, греет руки в трубах домов, любит пугать людей… Он осужден на вечное шатанье по белу свету, без толку, без дела… Не столкнуться бы с ним, спаси Бог!
Так и этак, обсудили – идти!.. Феоктиста Ивановна набралась смелости, передернула плечами: «Ничего не боюсь!» – пошла первая, впереди всех.
И вдруг… «Свят, свят, что такое?»
В ужасе вскрикнула, вцепилась в девушек. Те ахнули, уткнулись лицом ей в грудь: «Оборони, Господи!»
Улицу перебежал кто-то худой, длинный, ну словно бес. Бежит крадучись, вприпрыжку, как будто заигрывает с ними… хочет их рассмешить… «Ах, окаянный!»
– Милые мои, видите? – прошептала Феоктиста Ивановна. – Нечистая сила… Жердяй!
Бросились с визгом обратно домой… Вбежав в сени, накрепко замкнулись, наставили мелом кресты на всех дверях. Поднялась суматоха. Конюх Ерема, долговязый парень с громадными кулачищами, и тот заорал спросонья, полез в запечье, сбил с ног Аксинью. «Ну ты, Потап-раскоряка!» – огрызнулась девка, стукнув конюха по потной спине. Тут еще прибежала в одной рубахе старая ключница Авдотья, плюхнулась на пол, не разобрав, в чем дело. «Прочь, прочь, окаянное лихо! Не мешай Богу служить!» – причитала она.
И вот при этом-то общем испуге послышалось
«Ой! Ой! Он! Жердяй!»
Похолодело сердце у Феоктисты Ивановны, язык отнялся: хочет крикнуть и не может.
Никто не тронулся с места.
Но игривое постукивание продолжалось недолго: вскоре весь дом содрогнулся от сильного стука в дверь и послышался знакомый голос.
– Господин наш, Василь Григорьич! Отворяйте! – придя в себя, крикнула хозяйка.
Старая Авдотья оказалась куда смелее молодых. Закряхтела, заворчала, а всё же поднялась с пола и торопливо поплелась, прихрамывая, в прихожую.
– Ты ли это, батюшка, родимец наш Василий Григорьевич? – спросила она, подойдя к двери.
Все ясно услышали сердитый голос хозяина. Засуетились.
Отлегло у всех от сердца: «Слава тебе, Господи! Не жердяй!»
Феоктиста Ивановна заторопилась навстречу мужу.
Вместе с густыми клубами ледяного холода, хлынувшими в переднюю горницу, вошел сам хозяин дома, Василий Григорьевич Грязной. Его пышные черные кудри заиндевели, усы и небольшая борода побелели, щеки разрумянились. Цыганские озорные глаза оглядели всех насмешливо:
– Ага! Испужались? То-то!
Развязывая кушак и снимая саблю, он весело сказал:
– Гостя привел. Хотел нас обмануть… Нет, брат, шалишь! Не тут-то было. Попался голубчик.
Он указал жене рукой на длинного худого человека, чудно одетого. Его держали за руки двое дюжих стражников. Незнакомец бормотал что-то на не понятном никому языке. Бороды нет – одни усищи. За ним, громко смеясь, вошли со двора дворянин Кусков, ближний друг Грязного, постоянно сопутствовавший ему в ночных объездах Москвы, и еще двое дворян.
– Вот гляди, какого я зверя взял, – продолжал Грязной, обращаясь к жене. – Пропустили мы его через засеку, да и облаву учинили. Мой жеребец не такой бегун, как эта образина… Выпустите его. Не держите… Спас я его. Ладно, ко мне попал, а не к боярину Челяднину, а то бы сидеть ему в темнице.
Освободившись от своих провожатых, чужеземец размял руки, вытянулся, окинул ястребиным взглядом окружающих, снял шапку и холодно, пренебрежительно поклонился жене Грязного. Он еще не отдышался после бега.
– Ишь ты, как дышит, ровно лошадь, – усмехнулся Грязной. – А человек, видать, забавный… Надобно узнать, кто он. Эй, Павел! Сбегай, позови толмача Алехина.
Самый молодой из спутников Грязного, одетый в стрелецкий кафтан, юноша с едва пробивавшимися усиками, быстро исчез за дверью.
Василий Грязной и его друзья помолились на иконы, расселись на скамьях вдоль стены.
– Будто и не враг, не соглядатай, а харя разбойничья… По всему видать – бусурман…
– Королю нетрудно и бусурмана подослать… бусурмана купить дешевле онучи… Торгуют они собой, будто распутные девки. Где богаче заплатят, туда и идут! – брезгливо проговорил Кусков, зло оглядев с головы до ног незнакомца. – Нанимаются.