Морис Бланшо: Голос, пришедший извне
Шрифт:
Итак, потребность в начале, являющая собой величайшую муку, покуда она остается всего лишь неким «быть может» (неоспоримая, однако же, иллюзия), коей, так и не начавшей быть или не в состоянии с «быть» покончить, угрожает уничтожение, совсем не похожа на смерть-исправительницу, уповать на которую предлагает нам Гегель.
Потребность, загадка.
Ребенок, оторванный от матери (от непосредственного,
7
Я отсылаю здесь к замечательному очерку Доминика Рабате: Rabate D. Louis-Rene des Forets: la voix et le volume. Ed. Jose Corti.
Тем не менее он представляется «возвышенным даром», «возвышенным приношением» 8 , но для ДРУГОГО, не для себя, если только его вдруг не пронзит загадка начала – словно молния, ужас ослепления которой ему уже не забыть.
Тот, кого называли непреклонным подростком.«Непреклонный» сам по себе или потому, что его так называли? И «непреклонный» (для называвших) – не то порицание, не то похвала. И он уже для себя не сама непреклонность, если непреклонен только в отношении тех, кто его так называет.
8
См. названное так эссе Жана-Люка Нанси в сборнике Du Sublime. Ed. Belin.
И все-таки: зачем рождаться? Почему нам никак не перестать рождаться? Почему даже по ту сторону самого конца (а конец – это, конечно же, абсолютное небытие) нам остается что-то вроде изначальности? Дело в том, что изначальна всегда прежде всего способность судить, сказать «нет» (или выбрать между «да» и «нет») гнусности, это ВОЗМОЖНОСТЬ СВОБОДЫ. Человек ЗРЕЛЫЙ, который ночью видит, как его судит «непреклонный подросток», судит за то, что он не до конца сдержал обещание, – как раз и есть все еще тот, кто не перестает зарождаться, рождаться в молчаливом долгу, все так же тяготеющем над ним по отношению к утерянному небытию: на-рождаться без выживания (не-рождаться).
Если не принадлежать к кругу мудрецов, говорит Самюэль Вуд. Мудрец – это удовлетворенный человек Гегеля, тот, для кого не осталось вопросов, поскольку он может ответить на все окончательно, ничего более не хотя, не желая, не меняя. Он мертв и не нуждается в Другом (в другом, который сопровождает и подает руку даже и в смерти). Абсолютно тот же Тот же.
Но для не-Гегеля остаются вопросы, словеса, молчания, и еще блаженное солнце, птичий щебет, песни, ускользающие от адской необходимости языка, ликование небесных созданий, музыка, удерживающая анакрузой тишину того, что все еще слышится или послышится в том, что не слышно.
Сколько еще можно мечтать о языке,Не…и не отказываться от памяти о желании немых объятий (того, возможно, что Левинас называет «лаской»).
Так сказано и почти не сказано.
В «Морских мегерах» есть следующее категорическое утверждение: Ведь быть и более не быть – одно и то же проклятье. В «Стихотворениях Самюэля Вуда» небытие, из которого рождаешься, и небытие, в которое умираешь, тоже наделены схожим смыслом и несмыслом, а сверх того стойкостью, непрерываемостью абсолютной прерывности.
В «Морских мегерах»:
И в изнывающей памяти, а это все, чем я ныне владею…Память, которая, вдалеке от прустовской, никак не защищена: Став ничем, ни о чем не помнить, даже не знать о смерти?
И, наконец, осуждение или уничтожение рассказа, в котором не сохранится памятник пути от небытия к небытию.
И не будет памятника тому, кто отрекся от пройденного пути.В обеих поэмах (разделенных, однако, катастрофическим Событием) имеет место один и тот же процесс или, скорее, нескончаемый процесс.
И в изнывающей памяти, а это все, чем я ныне владею,Я место ищу, где ребенок, которым я был, оставил свои отпечатки.Отпечатки: следы не того, что имело место, а того, что так никогда и не произошло. Вот что удерживает нас в стороне от прустовских воспоминаний: воспоминаний безотчетных – триумфально подхваченных и способных отдалить смерть воскрешенным искусством.
И снова следы:
Под вневременной аркой, где во всей чистоте восседает ничто,Исчезнув так, что стерлись и следы моего пребывания…И тем не менее имеет место процесс, явка в суд (все в тех же «Морских мегерах») ребенка с ребенком, ставшим другим:
Возник, чтобы тяжкую детскую муку снова во мне пробудить,Ребенок иной, но захваченный тою же тайною мукой 9 …9
Странная ошибка в цитировании. В «Мегерах»: «…тем же тайным миражем».]
Очная ставка, не повторяясь, обретает в «Стихотворениях Самюэля Вуда» еще более неоспоримую форму всегда давнишнего и всегда нового процесса.
Причина одна: ему виден глазами сознанияТот, кого называли непреклонным подростком, вернувшийся, чтобы вершитьБеспощадный суд над предателем-взрослым.Лучше на этом суде сразу признать вину,Чем в нажитой мудрости тщетно искать защиту.