Морока (сборник)
Шрифт:
На другой день утром арестованы были члены правительства и посажены в ту камеру, где раньше сидел мистер Бебеш. К полудню был захвачен последний оплот – штаб военного министра. И в час дня радио разносило по всему свету весть о революции на полуострове.
Дюревиль стоял на балконе того дома, где помещалась редакция. Многочисленные депутации приветствовали Дюревиля.
– Победа! Победа!
Гражданин Дюраль говорил:
– Только первый шаг! Борьба начинается!
После Дюревиля говорил Джон:
– Мы должны послать приветствие
– Браво! Покажите нам русских товарищей!..
– Русских товарищей мы ждем, как дорогих гостей. Но они сюда еще не приехали…
– Неправда! – загудела толпа. – Они здесь!
– Мы хотим немедленно видеть русских товарищей! Дюревиль смеялся. Толпа негодовала.
Джон сказал:
– Но, ведь, полиция требовала от вас выдачи… Дюревиль опять засмеялся. Кэт сказала:
– Так мы покажем его рабочим!
Найденыш гражданина Дюревиля – пятилетний русский гражданин на балконе:
– Вот единственный русский на полуострове! Женский голос из задних рядов:
– Мой сын!
Женщина, которую мы видели на пароходе, вбежала в редакцию. Она плакала и обнимала своего ребенка. Когда она успокоилась, Джон сказал:
– А ведь ваш сын помог нам произвести революцию!
Повесть о том, как с Андреем Петровичем ничего не случилось
Разные на свете люди живут – у одного нос крючком, да длинный такой, в любую щелку пролезет, а другой и совсем без носа, у одного волосы до плеч и притом кучерявятся, а другой каждую неделю у парикмахера голову бреет, чтобы походила эта его голова на огромную репу.
И живут все по разному-один на Петербургской стороне, другой на Выборгской, а третий, так тот и совсем на Васильевском острове!
Ну а вот Андрей Петрович живет на Малой Дворянской и притом в доме номер семь, и несмотря на это носит костюм, точь в точь, как Павел Кондратьевич, и шуба у него такая же, что и у Ивана Фомича – начальника отделения, так что швейцар, Архип, постоянно одну за другую принимает.
И когда он выходил утром, в двенадцать часов, в департамент, в то же самое время выходил околоточный Иван Демьяныч из восьмого номера, в светлой шинели – и шли они оба, каждый в свою сторону, установленной раз навсегда орбитой.
В то же самое время выходил и Павел Кондратьевич с Нижегородской, а Иван Фомич – часом позже-с Васильевского и все они, пройдя намеченный издавна путь, попадали в один и тот же департамент.
Сотни тысяч людей проходят по улицам Петербурга и никто с пути своего не сойдет, а если суждено быть двоим в одной и той же точке пространства – неминуемо должны они столкнуться лбами:
– Виноват!
– Извиняюсь!
И опять разойтись и плыть дальше, установленной, так сказать, орбитой…
Вечером совершался обратный путь – вновь расходились и сходились пути – и часто на этих путях встречался Андрей Петрович с Павлом Кондратьевичем в квартире своей, на Малой Дворянской.
Говорили
А когда, большей частью по праздникам, начинало шалить воображение, мысленно переставляли они пути и положения человеческие, смеясь, получающейся от сего, несообразности.
– А если бы швейцар Архип – товарищем министра?!
– Ха-ха-ха!
– А если бы…
– Ха-ха-ха!
Но все это в воображении…
Твердо знал Андрей Петрович – что сойди с пути своего и пойдет на земле такой кавардак, что никакая полиция не сможет привести ее в требуемый законом порядок – но выйдя однажды, не встретил он у ворот своего дома околодочного Ивана Демьяныча и подумал:
– Вот так раз!
И в департаменте в тот день было темнее обыкновенного, и лица у всех были хмурые и озабоченные…
Иван Фомич сам подошел:
– Поздравляю – переворот! Директор новому министру представляться уехали!
Андрей Петрович на это ответил:
– Ничего, Иван Фомич, перемелется!..
И, действительно, все перемололось…
Многие, правда, по другим ведомствам разошлись, многие по департаменту получили повышения, директор ушел, и на его место назначен был новый – и притом не Иван Никанорыч, а, наоборот, Никанор Иваныч, вместо Архипа появился новый швейцар, молодой и без надлежащего порядка – только Андрей Петрович сидел по-прежнему за своим столом, с видом на Зимний Дворец, и с этого места никуда не хотел переходить. Утром, в двенадцать часов, по-прежнему встречал он Ивана Демьяныча, хотя и в штатском платье.
И, собравшись на именинах Павла Кондратьевича, говорили опять, что теперь на жалованье начальника отделения прожить нельзя и только между прочим коснулись переворота:
– Была полиция – теперь-милиция – вот и переверт!
А Павел Кондратьевич сказал:
– Вот если бы дворник Фома…
И до того разошлись, что поставили Петра Первого на комод у вокзала, водрузив Александра на Фальконетов монумент, да еще коня на дыбы! – так что хозяйка рада была гостей поскорей выпроводить, – а что как разойдутся, да голые вверх ногами ходить начнут! И от одной мысли о возможности подобного неприличия заболела она воспалением легких!
Но не выходила жизнь из положенных ей орбит и события, происшедшие в эти дни, не выходили из ряда обыкновенных.
Призвал Иван Фомич Андрея Петровича в кабинет – там стоял молодой человек в усиках и весь с иголочки.
– Вот ваш новый помощник!
– Очень приятно!
И больше на этого помощника никакого внимания не обращал:
– Семен Андреич, составьте…
– Семен Андреич – напишите…
Семен Андреич писал и ничего такого не оказывал.