Московская великая битва – оборона. Часть 1
Шрифт:
Вражеские танки и мотопехота устремляются вдоль шоссе на Кубинку, пехота захватывает Мякшево, Любаново, Головеньки, Юшково, Бурцево. Под угрозой оказались Алабино и Апрелевка. Для Москвы создалась очень опасная обстановка.
Концентрация немецких солдат под Москвой
Горящий
Командующий фронтом вводит в бой танковую и стрелковую бригады и ряд других подразделений из резерва, выезжает в войска для руководства боем.
64-я отдельная стрелковая морская бригада получает боевую задачу: во взаимодействии с 24-й танковой бригадой наступать через Белый Раст, Зарамушки на Солнечногорск и Волоколамск. «Наступление! Это слово волновало нас, – вспоминал командир этой бригады И. М. Чистяков, – вызывало прилив сил. Еще бы! Мы идем освобождать родную землю из фашистской неволи.
Для выполнения боевой задачи мне было приказано создать и лично возглавить лыжный отряд, вооруженный винтовками, гранатами, противотанковыми ружьями и минометами. Лыжникам предстояло обходным маневром, через лесную чащу, умело маскируясь, выйти к селу Белый Раст, внезапным ударом освободить его, а затем наступать в направлении Солнечногорска.
Задача нелегкая, к тому же у меня закрадывалось сомнение: моряки отлично ходят по морю на шлюпках, водят корабли, но могут ли они бегать на лыжах?
Сначала я обратился к морякам с призывом, кто желает добровольно пойти в лыжный отряд. Откликнулся весь личный состав бригады. Тогда по моему приказанию командиры батальонов стали отбирать людей. Отряд построился на краю деревни Кузяево. Я приказал поднять руки тем, кто действительно хорошо умеет ходить на лыжах. К моему огорчению, опасения оправдались: из 800 человек настоящих лыжников оказалось всего 150.
Что же делать?
Я объяснил морякам боевую задачу, предупредил о предстоящих трудностях и откровенно посетовал на то, что настоящих лыжников среди них мало. Едва закончил, как один из бойцов решительным голосом заявил:
– Товарищ полковник! Было бы желание, а лыжи одолеем. Главное – врага-то мы бить умеем… Правильно я говорю, товарищи?
– Правильно! Правильно! – дружным хором ответили моряки.
Свое слово они сдержали. Тренировались день и ночь и сдали экзамен на лыжный пробег».
В этот день. На развилке Рогачёвского и Букинского шоссе захлебнулась последняя попытка фашистских войск прорвать оборону Москвы. Позиции здесь удержали воины 13-й батареи 864-го зенитного артиллерийского полка под командованием воентеха 2-го ранга И. Жаворонкова. Два 85-миллиметровых зенитных орудия этой батареи, расположенные по обе стороны Рогачёвского шоссе, стойко отразили атаки гитлеровцев, уничтожив шесть танков и сотни фашистов.
Поздний вечер 1 декабря. Командир 9-й гвардейской стрелковой дивизии вспоминает: «К 1 декабря конфигурация обороны нашей 9-й гвардейской представляла собой прямой угол, одна сторона которого – от деревни Нефедьево до Селиванихи – была обращена на север, а другая – от Селиванихи через поселок Ленино к селу Рождествено – на запад. В глубине этого угла, примерно в равном (3–3,5 километра расстоянии от обеих его сторон, находился город Дедовск. Полоса нашей обороны составляла 16–17 километров: 258-й полк находился на правом фланге, у деревни Нефедьево, 40-й полк – в центре, у Селиванихи, 131-й – на левом фланге.
Штаб дивизии, как и принято, расположился в тылу, в деревне Желябино, а наблюдательный пункт было решено вынести поближе к передовой. В поисках удобного места для НП мы с Бронниковым выехали в Дедовск. Надо было заодно взглянуть и на текстильную фабрику. Ведь имелся строгий приказ – не оставлять врагу никакого промышленного оборудования, даже заводских зданий. При вынужденном отходе мы были обязаны проследить, все ли оборудование и сырье эвакуировано в тыл, а если нет возможности его вывезти – уничтожить. Ответственность за выполнение этого требования несет командир и комиссар в полосе действия своих войск.
По дороге Бронников рассказал, что с фабрики наш автобат уже вывез в Москву более 500 тонн хлопковой пряжи. Оставлено, по просьбе Федора Михайловича Бойко, лишь несколько кип. Из пряжи делают теплые мешки, вроде спальных, для раненых, чтобы хоть как-то уберечь их от холода на пути в госпитали.
Морозы в те дни стояли жестокие. Над Дедовском, отражаясь в оконных стеклах, опускалось за крыши малиновое солнце. Дым над трубами вставал вертикально, плотным столбом. Значит, ночью столбик термометра покажет градусов тридцать ниже нуля.
Людей на улицах, несмотря на мороз, много. Жители покидали город. С мешками за спиной, с узлами и чемоданами, они вереницей тянулись к станции, к московскому поезду.
Вышел я из машины, догнал старика, который тянул саночки с поклажей, с аккуратно притороченным к ней медным чайником.
– Отец, как проехать к ткацкой фабрике?
Он махнул рукавицей:
– Прямо. По левую руку увидишь кирпичные корпуса. Она и есть. Говорят, взрывчатку в нее заложили?
– Кто говорит?
– Люди! Э-эх! Строили-строили, и на тебе…
– Что ж, фашисту ее оставлять?
Старик смотрел на меня выцветшими голубыми глазами, молчал, и я остро почувствовал неловкость, какую-то вину перед ним. Не то я сказал, а нужное слово найти никак не мог.
– Зачем фашисту? – веско проговорил он. – Ты нам ее сбереги. Стань здесь крепко и не отдай. Доколе же будем пятиться? До Москвы? Так вот она – сорока верст нету.
И, дернув саночки, пошел, сутулясь, к станции.
– Что сказал старик? – спросил Бронников, когда я сел в машину.