Московские праздные дни

Балдин Андрей Николаевич

*

Плоскость страницы (плоскость Москвы) разомкнута словом.

Слова-ключи повсюду рассеяны по Москве; своеобразная здешняя топонимика успешно размыкает городской пейзаж, насыщая его должным объемом. Пространство читается в названиях московских районов: Замоскворечье, Заяузье, Занеглименье, Зарядье — словно изначальный называтель сидел за рекой или иной текучей преградой, посреди каменной клумбы Кремля, наблюдая окрестности из центра, издалека.

Вообще, здешним словесам повезло гораздо больше, чем самому белокаменному телу Москвы, и теперь о полноте столичной жизни говорят скорее прозвища

здешних мест, нежели их внешний вид. Якиманка (по названию утраченной церкви Иоакима и Анны), Разгуляй, Зацепа, Щипок (названия знаменитых московских кабаков, называемых в свое время «аптеками»), Пыжи, Пупыши, Звонари, Сокольники и прочая, и прочая. В них присутствует сочинение, проект, заглядывание в будущее — то, чего так не хватает новейшим городским приобретениям — копиям, калькам, бездушным дешевым слепкам. Остается надеяться, что в ближайшее время Москву вновь не «расплющит».

Кстати, название Плющиха происходит не от кабака (был и такой), а от здешней церкви, в которой когда-то стояла икона святой Евдокии. Евдокия-плющиха, день ее приходится на 1 марта: с этого дня снег плющит настом.

Вот действие праздника! Праздник есть Точка, скважина в крепости года. Он шифрует и прячет, и в нужный момент открывает, умножает будние времена. Многомерная Москва является нам в праздниках. Она наблюдаема в сосредоточенной праздности. Проект «Симболариума» был результатом (трагической) праздности, обратной стороною которой всегда был и есть труд оригинального московского ума.

Ожидаемое и утраченное

Архитектор Николай Ладовский, основатель Живскульптарха (одной этой аббревиатуры было бы достаточно, чтобы задуматься о живой и мертвой воде, переселении душ и трансфизике, хотя означало это институт живописи, скульптуры и архитектуры) действовал в свое время достаточно последовательно. Он чертил Москву заново.

Один только список инструментов, использованных им в психотехнической лаборатории, знаменитых глазометров, весьма показателен. Лиглазометр, плоглазометр, оглазометр, углазометр –для изучения соответственно: линии, плоскости, объёма и угла.

Не сомневаясь в присутствии рассеянных повсюду в воздухе Москвы невидимых сфер и линз, Ладовский искал их с помощью точных измерений, вводя необходимые оптические поправки и коэффициенты. Нарисованные им по новым законам здания гнулись и поднимались горбом, стены дышали и ходил ходуном потолок. Это был поиск опережающей ошибки, необходимого искажения Москвы. В итоге, помещенные в кривоколенную московскую жизнь, дома Ладовского должны были выпрямиться, стать «прямее прямой», обойти реальность в борьбе измерений.

Или город, понукаемый их толкотней, должен был «распрямиться», потянуться, раздвинуть свои тесные углы, сжатые кулаки, сморщенные, слежавшиеся конечности.

Город должен был проснуться, просунуть руки в будущие рукава, встать, подняться до небес. Ладовский разрабатывал для него гимнастические (оптические) упражнения. Это были сложные упражнения, занятия многообещающие: сложение несводимых величин, лабораторно выведенной кривизны с уличной турбуленцией. Победный результат (прямее прямой) должен был обозначить присутствие большего, правильного мира, собирающего обломки Москвы в изначально единое целое.

Будущее целое: в отличие от ощутимо ретроспективного проекта Флоренского.

Их города располагались (располагаются?)

по обе стороны мгновения настоящего времени. Москва испытывает напряжение от избытка ожидаемой и утраченной плоти.

Ей нужна полная, пульсирующая через точку нуля, сфера времени. Эта потенциальная москвосфера обнимает и успокаивает несводимые пары –плотной пустоты, прямой кривизны, плоскости, готовой лопнуть, развернуться в объем.

В Москве полным полно ожидаемой или утраченной плоти. Ее пространство антропоморфно, оно есть результат разрыва и утраты, продукт напряженного ожидания. В мгновения счастия, достижения ожидаемой полноты Москва растет и вместе с тем исчезает, лучше так: теряет размер. По праздникам она безразмерна. Развлекается цветоизвлечением из темноты. Оглушительно молчалива. Звуки заоконной толчеи тождественны молчанию московского жилища. Москва есть (праздный) человек.

Голова, затылок, шея

Об антропоморфном пространстве, о видении и невидении Москвы. Собственно: о человеке Москва. Упражнение № 1.

Как видит Москва?

Вспомним, у Толстого, в конце романа: французы уходят из Москвы (запад на запад). Глядя на запад, вслед отступающему неприятелю, столица как будто закрывает глаза.

Это важный акцент, ясно подтвержденный у тайного москвовидца Толстого. Москва в его романе видна только в момент захвата ее неприятелем, как если бы он смотрел на нее глазами французов. В мирное время она у него невидима, прямо не описуема, как и положено предмету чуда. Война словно скальпелем открывает писателю глаза, и поэтому на всем протяжении присутствия французского войска Толстой видит Москву.

Так же: только провоцируемая извне, Москва видит сама себя.

Тут просматривается некоторая сложная, и вместе с тем характерная закономерность.

Зрение — не духовное, но телесное, связанное с развитием пластических искусств, — «зрение на расстоянии» Москве в самом деле открывает Запад. То, что называется «тварный», трехмерный свет как будто проливается в Москву после знакомства с западом, западной культурой.

Как если бы ее фигура, «круглая голова», была освещена на карте сверху и слева, со стороны Европы и Петербурга.

Эта «пространственная» метафора прямо связана с темой ментального рельефа Москвы. Глаза «московской головы» в этом смысле смотрят на запад: с запада на нее проливается свет знания о пространстве.

Мне, как архитектору, знающему, как по-разному устроена Москва, как разно она смотрит по сторонам света, нетрудно представить, что она и в градостроительном смысле «смотрит» на запад. Ее парадные, открытые зрению районы большей частью расположены на западе и северо-западе города.

Особенно этим отличается направление Тверской. Этому есть рациональное объяснение: в том направлении, в сторону столичного Петербурга, Москва естественным образом долгое время застраивала себя парадно — «зряче». Затем главная трасса и, соответственно, парадные районы Москвы протянулись на запад: туда, где расположены знаменитые кремлевские дачи. Тут нет никакой метафоры: царелюбивая, и притом весьма пластичная Москва оформляла себя согласно взглядам высшего начальства; пока цари сидели в Кремле, она смотрела сама в себя, была визуально центростремительна. Затем, когда явились иные фокусы и пункты притяжения царского взгляда, Москва постепенно переместила плоть, повернулась лицом «влево», на запад.