Московские сумерки
Шрифт:
Приподнятая праздничная атмосфера проникла даже в американское посольство, где советские праздники традиционно игнорировались. Мартин все утро следил за заседанием съезда по телевизору в своем кабинете. По окончании утреннего заседания он вышел из посольства на улицу Чайковского. Определенного плана у него не было, однако он внушил себе, что его долг как специального помощника культурного атташе – изучать культуру страны пребывания. Он пошел по улице в направлении Смоленской площади и дошел до начала Арбата у здания Министерства иностранных дел. Повернув на Арбат, который стал пешеходной
– Толпежников – да он же с ума сошел! – яростно наступал на своего оппонента какой-то бородатый мужчина, сверкая черными глазами. – Да они же никогда не признаются, что за решением послать войска в Тбилиси стоит партия. Зачем тут голову ломать?
– А затем, что если на этот раз они и не признаются, то в следующий раз дважды подумают, прежде чем решиться на подобный шаг, вот зачем, – возражал его оппонент.
– Сахаров – бесстрашный человек, – утверждал другой спорщик. – Но если он не будет следить за своими словами, его опять загонят в Горький еще до конца съезда.
– Оба они предатели, – кричал третий. – Этот из Латвии и Сахаров, они только и могут ломать, что другие строят. Ну ладно, согласен – в прошлом не все было идеально, но нельзя же хаять все подряд. Что требуется сейчас – так это наметить позитивные шаги на будущее.
Спорщики защищали свои аргументы не только словесно, но и с помощью силы. Мартина медленно, но неуклонно выжимали из середины толпы к покрашенной специально к съезду в розоватый цвет стене дома, у которой с утра пораньше разложил свой товар какой-то художник. Теперь на его картины никто не обращал внимания. В конце концов кто-то прижал Мартина к стене и даже не извинился. Отталкиваясь от стены, он вдруг увидел прямо перед собой пустые глазницы лица нарисованного на полотне без всякого фона.
Упираясь ладонями, он всеми силами старался не повредить картину. Лицо на портрете было закрашено красным цветом, постепенно переходящим в светло-розовый. Глазницы нарисованной маски оставались незакрашенными, но внутри их что-то жило. Он сперва не смог разобрать даже, что там такое – может, какая-то мазня, какая-то каша может, красноватые блики, отблеск знамен двинувшихся к свету, но все еще не пробившихся сквозь тьму масс.
Кто-то сильно толкнул его. В раздражении он обернулся.
– Поосторожнее с моими картинами, – напомнил мужчина, который прижал его к стене. А потом, очевидно признав в нем иностранца, сказал более мягким тоном по-английски:
– Извините, очень толкают, и я… – тут он ничего и выговорить не смог, а лишь уперся руками в наседавшую толпу. – Вам нравятся мои картины? Они хороши и сравнительно дешевы.
Он оперся одной рукой о стену, чтобы обернуться к Мартину и в то же время защитить свои творения от напора. Он оказался совсем рядом – всего в полуметре от Мартина, изо рта его несло запахом лука и чеснока.
Мартин отступил на пару шагов.
– Интересные работы, – промолвил он.
– Интересные? Да они прекрасны!
– Это вы написали их?
– Я? – он даже рассмеялся. – Да ведь это все написано мною!
И он обвел свободной рукой вокруг. Из-под его руки Мартин сумел увидеть целую галерею портретов большегрудых женщин, заполонивших тесный Арбат.
– А это тоже ваша работа? Художник снова рассмеялся:
– А это рисовала моя подруга-художница. Автопортрет. Как это вы называете по-английски?
– Полупортрет. Не слишком отличается от слова «автопортрет».
– Полупортрет. Это точно ее лицо.
– Сколько?
Художник оценивающе оглядел Мартина, будто настоящая цена была написана на его лице.
– Пятьсот рублей.
Он назвал цену как-то неуверенно, почти вопросительным тоном:
– Пять сотен.
– Пять сотен? Слишком дорого.
Художник скривил недовольно губы и произнес, понизив голос:
– У вас есть доллары? Могу уступить за полсотни баксов.
Несмотря на деловой тон, взятый художником, его запрос не был чрезмерным: десять рублей за доллар обычно предлагали валютчики на улице. Однако операции с валютой в любом месте, кроме Внешторгбанка, являлись нарушением закона, а Мартину совсем не хотелось совершать какие-либо преступления экономического характера, поэтому он ответил:
– Нет, долларов у меня нет. Только рубли. Художник пожал плечами:
– Ну, а сколько же вы дадите?
Мартин на минутку задумался. Он очень хотел купить картину, но еще больше – получить информацию.
– Не знаю, право… а нет ли у вас еще таких же?
– Нет, эта единственная.
– Ваша подруга нарисовала всего один автопортрет? Большинство женщин любят рисовать себя.
Художник лишь рассмеялся.
– А она не большинство. Да, она нарисовала еще один автопортрет. В голубых тонах – такой, какой себя ощущала в тот момент, как она объяснила. Но он уже продан.
– Плохо. Вы его сегодня продали?
– Нет. Она его сама продала. Давным-давно.
– А не знаете ли, кто его купил?
– Нет. По-моему, какой-то американец. Вы сами-то американец?
– Да.
– Может, вы знаете его?
– Америка – страна большая.
– Хотя не такая большая, как Советский Союз. За четыре сотни берете?
Мартин посмотрел на пустые глазницы портрета, а в глаза продавца заглянуть не решился.
– Неплохо было бы иметь оба портрета: один в голубом тоне, а другой в красном, – сказал он.
– Вам она нравится, а? А если увидите ее в натуре, захотите купить сотню ее картин.
– Может, она сама продаст их?
– Она их не продает, только в исключительных случаях. Она художница.
– Ну и что? Вы же тоже художник, а картины-то продаете.
Продавец ухмыльнулся и ответил:
– Вы правы, но я еще и бизнесмен. Она же в бизнесе ничего не смыслит. Если бы она попыталась жить продажей картин, ей и на хлеб не хватило бы. Ей бы не продать ни одной, если бы не я… – он вновь оттолкнулся рукой от стены. – У каждого своя роль в жизни: она рисует, я продаю.