Московский душегуб
Шрифт:
В ценностях, которые доминировали в минувшую эпоху, юный Паша Мещеряков разобрался быстро и к третьему курсу техникума был уже комсомольским секретарем; и выбрали его опять же не за какие-то подлые доносы на товарищей, а исключительно за принципиальность и порядочность. Для примера Мещеряков припомнил, как однажды выступил на собрании против самого директора техникума, который внедрял казарменную дисциплину, студентов держал за скотину и вдобавок по всякому поводу (за зачет, за диплом) требовал от них подношений в виде коньяка. Вскоре злосчастный директор угодил-таки под следствие и загремел в места отдаленные, к чему Мещеряков
Внимательно слушая наставника, Иван не забывал ни на минуту о том, что ему предстоит. Он уже и местечко приглядел за книжным шкафом, и грозный пакет в кейсе был под рукой, оставалось выждать мгновение… Зачем он это сделает, ему тоже было ясно, как и Башлыкову. Карфаген, который возвели на пепелище древней столицы нынешние власть имущие, и среди них этот седой, обаятельный генерал-оборотень, должен быть разрушен. Как его разрушали во все века. Как недавно было разрушено могучее гнездовье красномордых истуканов, семь десятилетий мордовавших народ политическим надзором, превращая его в скопище дебилов. От дебилов, увы, не рождаются гении, поэтому так легко в новом Карфагене воцарился наглый пахан со своим воровским законом, и жить под его пятой нормальному человеку стало, конечно, невмоготу. Значит, опять оставался единственный выход: сегодня маленькую игрушечную бомбочку под шкаф, завтра – многотонный заряд тротила под каменное седалище пахана. По молодости лет Иван не задумывался над тем, сколь долго может длиться череда ужасных разрушений.
Да хоть триста, хоть тысячу лет, пока наконец из-под обломков и гари не проглянет просветленный лик свободного человека. С оскоминой повторялось: жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…
Мещеряков наполнил третью чарку, а это значило, что урок подходил к концу.
– Не устал, Ванюша, слушать старика?
– Как можно, Павел Демьянович. Сейчас вот только машинку заправлю…
– Да нет уж, – засмеялся генерал. – Хорошего помаленьку.
Встал, подошел к окну и отворил форточку. Времени Ивану хватило, чтобы сунуть пакет за шкаф.
– Ты чего в субботу делаешь?
– Ничего, – Иван убрал диктофон в кейс.
– Как посмотришь, чтобы на дачку ко мне подскочить? Река там, купание, И отдохнешь, и поработаем.
Хотя не настаиваю, у тебя, полагаю…
– Буду рад. Спасибо, – сказал Иван.
– Тогда пиши адрес…
Не заходя к себе, Иван вышел на улицу и направился к газетному стенду. Ждать пришлось недолго: Мещеряков минуты не пересиживал у себя на службе. Ровно в шесть сел в черную "волгу" и укатил. От метро Иван позвонил Башлыкову. "Птичка в клетке", – сказал и повесил трубку.
Он переступил черту, но на душе кошки скребли.
Как в тумане, поужинал и лег. Ночью явилась Нина, но была, против обыкновения, нетребовательная. Как-то нехотя сунулась с дежурными ласками, но сразу угомонилась и мирно прикорнула у него под мышкой. Ночью он ни о чем не думал, но вроде бы и не спал.
Взрывное устройство за шкафом настойчиво тикало в голове. Такой у них получился неравнозначный обмен: старик пригласил на дачу искупаться в реке, а он ему – бомбу за шкаф.
Утром позавтракал и кое-как добрался до работы.
Много людей толпилось около здания, точно на митинге. Тучи милиционеров, служебные машины – уже издали было видно, что настроение праздничное. К Ивану кинулся друг и сослуживец Булат, возбужденный сверх меры. За руку оттащил в сторону:
– Шмонают всех подряд, Вань! Дом заминирован.
Ночью был страшный взрыв. Говорят, хотели твоего дружка кокнуть. Старого педика.
– Он не педик, – возразил Иван.
– Чего теперь будет, Вань?! "Совки" смотри как обнаглели, а? Не надо было гэкачепистов выпускать, не надо было. Передавить всех в камерах, как крыс, и дело с концом. Но у наших пердунов кишка тонка, а, Вань?
– Почему ты думаешь, что это обязательно гэкачеписты?
– Кто же еще, Вань, кто еще? Не мы же с тобой?
Тем временем сотрудников аппарата потихоньку начали запускать в здание, причем у входа каждого тщательно досматривали. Дюжий омоновец вырвал у Ивана кейс, ковырнул крышку и высыпал содержимое на пол.
В курьерской комнате он пробыл около часу, но его неудержимо тянуло наверх, на место преступления. Работать, видно, никто не собирался: в помещении было не протолкнуться.
К Ивану, притулившемуся в уголке на стуле, чуть не плюхнулась на колени забалдевшая обкуренная девица, больно цапнула за плечо, радостно проворковала:
– Ну что, скромник, как тебе наше кино? Двадцать человек одним махом к Богу в рай!
Этого он не выдержал, отпихнул девицу, вышел из комнаты и поднялся на второй этаж. Коридор был странно пустынен. Иван добрел до кабинета Мещерякова, оглянулся по сторонам – никого. Заглянул в приемную – тоже ни души, но никаких следов взрыва: на столе секретарши даже букетик гвоздик в хрустальной вазе.
Вздохнув, он пересек приемную и толкнул дверь в комнату, где они вчера так славно беседовали. Обломки шкафа веером раскиданы по полу, оконная рама перекосилась, но все остальное в прежнем виде, разве что массивный письменный стол генерала был передвинут от стены на середину. На месте Мещерякова сидел средних лет мужчина непримечательной наружности, который приветливо ему улыбнулся:
– Здравствуйте, молодой человек! Немного вы припозднились. Я ведь вас с утра жду.
– Именно меня?
– Вы – Иван Федорович Полищук?
– Да.
– Значит, вас, кого же еще. Да вы располагайтесь поудобнее. Вон стульчик, на него и сядьте.
– А где же сам Павел Демьянович? Я слышал…
Мужчина предостерегающе поднял руку, призывая к молчанию.
– Жив-жив, слава Богу, наш генерал. Чего-то у вас там путаница вышла. Кто же это, дорогой вы мой, ночью людей взрывает?.. Не надо, Иван Федорович! Не надо этих гримас. Разговор у нас задушевный, домашний. Вы мне быстренько все обрисуете, как и что, и с кем, подпишете бумажку и выйдете отсюда живой и невредимый, как и вошли. Понимаете меня?
– Не понимаю, – сказал Иван.
– Ах, не понимаете? – Мужчина поднялся из-за стола и оказался росту невысокого, на полголовы ниже Ивана. Прошел к двери и, как Мещеряков выглядывал в коридор, выглянул в приемную. Потом остановился перед юношей, все так же приветливо улыбаясь.
– Ax, значит, не понимаете? – почесал в недоумении за ухом и затем этой же пятерней, широкой, как у гиппопотама, вмазал Ивану по лицу, да так приклади, сто, что юноша шлепнулся аж у противоположной стены. Мужчина подошел к нему, лежащему, и, укоризненно покачав головой, в третий раз удивленно заметил: