Московский проспект. Очерки истории
Шрифт:
– Не смею более задерживать.
В этот же день я принес Гельвиху карандаш и тетрадку.
Днем и ночью испещрял он ее цифрами, в которых билась неуемная мысль ученого. Но при обыске надзиратели тетрадь отобрали и сожгли.
…И вот сейчас два санитара тащили этого человека под руки через двор. На генерале неуклюже висел бушлат, из-под него торчали полы линючего халата. На голове сидела шапочка, напоминавшая клоунскую: прикрывала лишь затылок. Ноги в чоботах заплетались. Каждые два-три шага санитары подтягивали старика.
Не прошло и часа, как всей зоне стали известны подробности приема майором Этлиным генерала Гельвиха.
Санитары доставили Петра Августовича в кабинет начальника. Гельвих, задыхаясь, тут же, у порога, опустился на стул.
– Кто ты такой есть? – по-петушиному встряхнувшись, спросил Этлин.
– Генерал-майор артиллерии… Доктор технических наук… Профессор Артиллерийской академии Дзержинского… Лауреат…
– Дерьмо! Вражина! – закричал Этлин. – Вот кто ты такой! Отвечай на вопросы! Говорил в бараке, что сидишь без суда?
– Так точно, говорил.
– Особое совещание при МГБ – это тебе что, не суд?
– Никак нет. Расправа.
– Ах ты… Вста-ать! Гельвих еле поднялся.
– Ты что там в бараке на стенке царапаешь, а? Шифр?
– Никак нет. Формулы.
– Какие еще там формулы?
– Ма-те-ма-ти-ческие…
– А в карцер не хочешь? Не посмотрю, что тебе восемьдесят лет, старый хрен!
– У меня тетрадь отняли… А я должен записывать… думать…
– В карцере и будешь думать, как дошел до жизни такой. Порядок у меня должен быть!..
– А вы что, собственно, орете на меня? – вдруг ожесточился Гельвих. – Я на вас жалобу подам!
Этлин взревел.
– Жалобу?.. На меня?.. Брось эти штучки! И запомни раз навсегда: в лагере закон – тайга, черпак – норма, прокурор – медведь. Здесь телеграфные провода кончились!
– Проведут!.. Проведут!.. Вас надо судить, а не меня!
Этлин подскочил к Гельвиху, сжал кулаки, захлебнулся от злости.
– Отведите… в барак! – крикнул он санитарам.
Я тотчас же поспешил к Гельвиху. Генерал лежал под одеялом и тоскливо смотрел в заснеженное окно. Заключенный с буро-синим лицом счищал со стены осколком стекла формулы Гельвиха. Стекло скрежетало, сыпалась стружка.
– Петр Августович! Вот еще тетрадь. – Я подсел к нему.
Едва шевеля губами, Гельвих рассказал об Этлине и устало заключил:
– Лучше бы меня расстреляли…
„Неужели таким, как Этлин, все простится? – в страшном волнении думал я. – Неужели они будут спокойно жить на нашей земле и над ними никогда не грянет суд?“
Гельвих приподнялся на локте.
– Почему меня… Допустили бы… к Сталину… Хочу лично просить…
– Он умер, – сказал я.
– Буду говорить с ним по праву человека, который всю жизнь… Как – умер?! – вдруг дошло до сознания Петра Августовича. – Сталин умер?..
– Официально еще не сказано, но, кажется, да.
– Та-ак-с… – Гельвих запрокинул голову на подушку. Внутренняя боль перекосила лицо.
Вошел врач-ординатор Григорьев – коренастый брюнет с круглыми темными глазами, с низким ежиком черных волос, с приглушенным голосом.
Гельвих бросил на Григорьева вопросительный взгляд. Ему-то он всегда и во всем верил.
– Слыхали… Сергей Федорович? – Да. <…>
…К Гельвиху он вошел с горящими глазами.
– Дорогой, собирай манатки. Завтра едешь Москва!
– Куда-а? – недоверчиво переспросил Гельвих.
– Москва, столица мира! Получай бушлат первого срока!
– Не поеду.
– Вва-х! Ты смеешься на меня? – Ираклий выкатил глаза. – Домой, домой!
– Вот потому и не поеду.
Растерянный Алимбарашвили стоял посреди комнаты, теребил черные усики.
– Не надо шутить, дорогой. Ты же первой пташкой летишь на волю, генерал!
– Я уже сказал…
Алимбарашвили кинулся к майору Кулиничу. Кулинич – к Гельвиху.
– Вас отзывает правительство, товарищ генерал! Освобождают вас, понимаете?
– Понимаю, товарищ майор.
– Значит, надо собираться.
– В таком виде не поеду. Я не заключенный. Я генерал. И будьте любезны… доставить мне полную форму!
Генеральская форма была доставлена.
Перед ужином, когда уже опустились на землю тени и солнце, разбросав красновато-золотистые блики, уходило за горизонт, к четвертому бараку подъехала бричка. В нее впрягли крупную лошадь рыже-чалой масти. На вахте сидел вольнонаемный фельдшер. Ему поручили сопроводить Гельвиха до Красноярска, где генерал должен был сесть на самолет.
Около барака толпились заключенные. Два санитара осторожно (не так, как когда-то на допрос к Этлину!) вывели под руки Петра Августовича в генеральской фуражке, шинели, ставшей непомерно широкой, в брюках с лампасами.
Гельвих взглянул на стоявших кучками людей. Поднес руку к козырьку. В ответ грянули аплодисменты, раздались возгласы:
– Счастливого пути, генерал!
– До свидания, товарищ!
Гельвих закивал головой. Расцеловался с доктором Григорьевым.
– Вот и наступило полное выздоровление! – сказал Сергей Федорович.
Поддерживаемый десятком рук, генерал взгромоздился на сиденье. Кулинич взял лошадь под уздцы.
– Но-о, пошла!
Длинноногий майор вел лошадь, как на параде. Я широко шагал сбоку брички. У ворот вахты обнял Петра Августовича. Гельвих потянулся к моему уху и, подмигнув, тихо сказал:
– А вторая-то тетрадка с формулами у меня».
Спустя пять лет после реабилитации, в 1958 г., генерал-майор П. А. Гельвих скончался в Ленинграде, похоронен в Москве.
Кто же он такой – Петр Августович Гельвих? Почему так необычно отреагировал на сообщение об освобождении?