Московское сукно
Шрифт:
– Ладно, открывай бочки.
Московские воры были людьми спорного качества. Профессия делала их подлыми, мелочными, недоверчивыми, а от спиртного многие становились буйными. Каждый был готов продать другого, и каждый об этом знал.
Но в редкие дни, когда они забывали о деньгах и постоянной угрозе тюрьмы, отдыхать с ними было одно удовольствие. Вечером 25 августа 1784 года случилось именно это.
Две бесплатные чарки на человека быстро сделали свое дело. Мирослава понесло рассказывать шутки. Какие-то из них даже были не слишком
Веселье, как заведено у отчаянных людей, было ярким и долгим.
Проснулся Марк ближе к полудню, на удобном, теплом стоге сена. Приподнявшись, он отметил, что лежит в углу небольшой конюшни. Голова болела, но не сильно, осуждающим взглядом его одарила только стоявшая рядом лошадь. Не худший исход.
Ощупав карманы, он с недовольством понял, что куда-то пропали его часы. Может, оставил в «Оленьей»? Отряхнувшись и умывшись водой из бадьи, вор-негоциант вышел наружу.
Вокруг жильцы Земляного города были заняты делами: таскали воду и дрова, громко, а местами и грубо спорили о ценах и хозяйстве, строили и ремонтировали дома. Из широко открытых окон пахло горячей едой и опилками. Сама улица была удивительно чистой: ни луж, ни мусора, ни конских яблок.
В последние годы город уверенно хорошел. Новые чиновники по большей части справлялись со своей работой, губернатор Чернышев энергично отстраивал вверенный ему город. Деревянные избы постепенно уступали место каменным домам, вместо грунта появились мощеные дороги. Москвичи привыкали к хорошему быстро и уже забыли бунты двенадцатилетней давности. В Белокаменной царил порядок.
Марк, впрочем, в этом порядке был лишней деталью. Люди вокруг него принадлежали к системе чинов и сословий, где у каждого было свое место. Каждому дозволялась своя доля: кому-то побольше, кому-то поменьше. Но каждый подчинялся правилам, взамен получая безопасность.
Воры действовали наоборот. Нарушая закон, они отказывались от своего места в системе империи. Они переставали быть привязанными к сословию или месту проживания и принимали, что в любой день их могут арестовать или убить. В обмен они получали редкую вольницу и возможность в какой-то мере вершить свою судьбу.
Марка такой расклад вполне устраивал. В системах ему всегда было тесновато.
Оказалось, что ночью он ушел от корчмы не так уж далеко. Внутри было пусто, в углах лежали осколки стекла. Моряк озабоченно возился с задвинутой в угол скамьей.
– О, живой еще! Ты смотри – ножку разнесли вчера. Ну что за люди! Я их горилкой домашней угощаю, а они вот так…
– Зато какой вечер получился. Это, Ярослав, инвестиция в довольных гостей. Слушай, а ты часы мои не видел?
– Видел, лежат у меня. Ты же их в залог оставил. Уже расплачиваться пришел?
– За что расплачиваться?
– За долг, за что еще. – Моряк нахмурился. – Только не говори мне, что ничего не помнишь.
– Так ведь… – Марк растерянно развел руками. – Какой долг?
– Карточный, Маркуша! Вы вчера карты достали, начали рубиться, меня затянули. Уж не знаю зачем, я-то шулер известный, еще и трезвый. Но ты сам настоял, а потом продул мне пятьдесят рублей.
– Сколько?!
Марк вдруг почувствовал слабость в коленях и сел на стол. Последним, что он помнил с вечера, был протягивающий ему бутылку Сермяга. Потом – темнота и тихий звон.
Моряк быстро мрачнел.
– Если сомневаешься, можешь у остальных спросить, они подтвердят.
– Вот же ты падла…
– Чего?! Сам падла! – Корчмарь раскраснелся. – Играть сначала научись! Платить когда будешь?!
– Не сейчас, у меня с собой нет…
– Жду до послезавтра. – Моряк вытащил из-за пояса длинный нож и демонстративно повертел им. – Или сам в твою лавку зайду, слышишь меня?
Марк уже выходил из корчмы, потирая внезапно разболевшуюся голову и сокрушаясь о дороговизне дружбы с низами общества.
Ярмарка
– Когда-нибудь пробовал кумыс? – спросил Анвар.
– Молоко это скисшее? Нет, не доводилось. А что?
– Да вдруг вспомнил. Странно: в детстве страшно не любил, даже от запаха плохо становилось. А теперь почему-то захотелось…
Они были в пути уже пятый день, стараясь не задерживаться на главных трактах и не останавливаться лишний раз. После побега из деревни их не преследовали, но рисковать не хотелось.
Большая часть поездки прошла в молчании. Подельники оживились только на подъездах к Москве, когда даже на окольных дорогах стало тесновато. После месяца в деревне сама близость к городу заряжала энергией.
– А я ведь так и не спросил, – сказал Василий, – ты откуда родом? Из Казани?
– Почти. Из деревни неподалеку.
– А в армию сам пошел?
– Какое там, – Анвар усмехнулся. – Таскал из барской кладовой еду. Поймали, побили и отдали в рекруты.
– А чего не вернулся, когда сбежал?
– Не знаю, не захотел. По-честному работать уже как-то совсем глупо было. А лиховать там стало тяжелее – когда царица ваша истинную веру разрешила, в губернии все как-то спокойнее стали.
– Понятно. Потом вернуться не хочешь?
– Не знаю, может, под старость, если доживу. Накоплю денег, куплю дом где-нибудь у Волги, рыбачить буду… – Татарин мечтательно посмотрел вдаль. – Начну какую-нибудь живность разводить.
Василий хмыкнул. Он никогда не испытывал особой любви к месту рождения, да и про тихую отставку не думал. В воровской среде вообще редко размышляли о спокойной жизни, которая предположительно должна настать когда-то «потом». Но иногда пофантазировать можно. Где бы он хотел остепениться в старости? В усталую голову упорно лез только один вариант: в бане.