Москва-bad. Записки столичного дауншифтера
Шрифт:
Я также понял, что такой я воспринимаюсь как пустое место вполне естественно: у них образование (чуть ли не консерватория), знание языков и прочее рвение… Популярность, может быть, и локальная, но всё же тысяча человек в день (700 из них иноземцы) всячески тебя фоткают и записывают, всячески нахваливают (мол, возрождаете забытую русскую культуру, церковность и духовность – да ещё на таком морозе!), и при том хвалят голословно лишь наши бедные соотечественники… А тут я… стул развалившийся, одеяло, радиаторы… Мало ли, что мешают исправлять свои непосредственные обязанности: я могу только выговор схлопотать или вообще вылететь, а им-то что – тут таких на этом стульчаке сидят десятками – долбанные лузеры, дрожащие часы напролёт за девять бумажек, которым цена – сорок минут с тремя пятиминутками пения.
Вначале я даже хотел снестись опять с начальством, хотя бы опять
Я ещё предполагал как-то скрепиться и всё же хоть как-нибудь выразить почтение, но как-то под конец дежурства впервые увидел, как они, все четверо, зашли в алтарь. Вернее, длинный певец (тоже не знаю его имени), опоздав, скользнул туда, осенив себя крохотным крестным знамением. А руководитель заскочил, как к себе домой, гоня пред собой низкорослого Родиона и ещё одного лысоватого. Там минут двадцать происходила возня, напоминавшая игру в карты, доминировал полиглот и обладатель блестящей курточки: он делил выручку (и видимо, не поровну, а по способностям) и попутно раздавал замечания и наставления. После такого мне грезилось, что как только скрипнет дверка и предводитель на секунду окажется как раз напротив лестницы-колодца, одарив меня прощальным ястребино-головорезовским взглядом и механически стукнув по карману, можно было б садануть по нему из дробовика, так чтоб его жирноватую тушу как раз в один момент смыло бы с лица земли и уволокло вниз.
Я, как мог, крепил нейтралитет, здоровался, улыбался и уступал обогреватель, иногда даже стул – он иногда просто усаживался на сложенные мной одеяла и восседал пока не надоест… Мелочь, но при температуре -30 уже чуть больше, чем через десять минут, руки деревенеют, становясь из красных неприлично синими, штаны как бы прилипают к ногам, а ботинки начинают нестерпимо жать…
Другие участники хора – явно видно – обычные, хорошие. Длинный вообще общительный и даже остроумный. Как-то он отмочил по поводу своего босса такой коммент, что даже я не сдержался от смеха. «Ашот (назовём для примера, я не расслышал) повстречал себя, только в будущем!» – сначала «Ашот» начал окучивать пожилого господина загорело-кавказской или калифорнийско-еврейской внешности по-английски, потом внезапно они перешли на французский, ещё более улыбаясь, потом на русский, потом на свой армянский или грузинский… Разгорячились, аж пораспахнули на морозе рубашки, обнажая одинаковые массивные златые цепи на чёрных зарослях – уж, кажется, не менее массивными крестами хотели меняться, по-восточному обнялись!.. Но диск «Ашот» не хотел уступить бесплатно, а тот после получаса братаний не захотел, конечно, заплатить. В итоге каждый, отойдя в свой угол, синхронно сказал «осёл!» – «asshole!».
Как-то лестница принесла Раису Евстахиевну. По её словам, едва ли не впервые за пять лет работы. И она тут же завизжала: «Почему это у вас посетители… Сейчас директриса с комиссией шастают, а у вас…» Мне стало совсем не по себе: вот ещё только от неё я не выслушивал нагоняя! (разве только за ковыряние в ухе). Но она сообщила, что пошутила и что, по сути, заодно пришла и предупредить о комиссии. Я поблагодарил (хотя мне было всё равно). Она быстро дошла до «Как вы тут вообще работаете – морозяк-то какой!» и на прощанье рассказала анекдот (подтверждённый потом старожилом В. С.). Был тут до вас ещё один тоже молодой человек, сидит на дежурстве… и заходит дедок какой-то, вроде и без свиты, а кто их тут отличит, и внезапно прямо к нему обращается: «Что ж ты скрючился-то так сидишь, а?!.» А тот грубоватый был такой товарищ, уличный: «Тебя бы сюда посадить – я б на тебя посмотрел!» – и чуть не матом. А оказался директор ГИМа. После этого пару лет не было мужиков, да их сюда и не заманишь, разве только вот этих… (она, понизив голос, кивнула на певцов, и именно на главного) хомиков-певунов…
Ругательство она произнесла странно, с явным «х» вначале (но не с хохлятским «г»). Богатая его зоо-ассоцитивность (хомяк-пивун, утка-крякун, медведь-губач, любимый её – Николай Трубач…) всё же заставила меня заулыбаться (от холода лицо было стянутым, как будто из резины), я хотел было довести до конца её мысль (что тогда и мы со Стасом и Гяуром) или как-то прояснить её отношение избирательно к хористам, но она уже выскочила.
Более-менее удачно проводив комиссию, я вскоре за этим получил двойной или даже тройной нагоняй. Перенёс я его, мне показалось, достойно, хотя и попытался всё же оправдываться. Впрочем, меня не слушали и до главного я не дошёл. Зато на другой день не выдержал и весьма уже нервно попросил хоремейстера встать чуть подальше, чтобы оставить мне коридор для прохода к лестнице хотя бы в метр. «Или даже чуть меньше», – заключил тираду я. Он мне ответил весьма невежливо, весь насупился, отступил один шажок и заставил отступить всех, а потом, во время пения, всё пятился назад. В итоге около недели он стоял как бы отдельно от хора – как часовой при мне, когда я сидел. А далее вернул свои позиции и бросал в меня взгляды, как будто я был окном, загораживающим обзор на обогреватель.
Утром, когда приходил раньше или когда они уходили обедать, я перетыкал в свою розетку свой обогреватель. «Вообще-то могли бы предупредить! – как-то зарядил он, не зная, к чему придраться – и вообще…» А когда он оказался у лестницы в то время, как у меня спросили, что делать, если уже поднялся сюда, а часть экспозиции внизу ещё не осмотрел (это бывает очень часто!), и он, соображая, едва разинул рот, как я как ни в чём не бывало откликнулся: «You may go outside at first – this way, to the left – and then enter again through the main doors» (потом я использовал уже «you must…»). Услышав это, наш колченогий друг позеленел и чуть не навернулся со своих крепко подкольцованных ног.
Понятно, я и сам обычно не намного лучше держусь. От недосыпания руки и ноги аж сводит, боль и усталость с каждым днём лишь накапливаются. Организм настолько разбит, что еле передвигаешь лапками, иногда до того доходит, что думаешь: сейчас брошусь в ноги явившейся сверху на ступенях (когда сидишь на выходе) Биссектрисе – лишь бы дня на два поотсочать, или хоть на два часа!.. Но как только кто-нибудь входит, или сам идёшь, тут же принимаешь вид нормального существования и изображаешь, как можешь, бодрую походку – Гяуровой, конечно, не вровень, но хотя бы не хромать.
В замкнутом промёрзшем и затемнённом помещении настоль пробирает, что пулей вылетаешь на улицу, на знаменитое крыльцо собора – будто хватая кислород, вынырнул из-под воды. Здесь -15 – какая прелесть! Смотришь на приплясывающих торговцев по сторонам хоккейной коробки на площади – греются чаем с коньяком и проклинают свою работёнку – не понимают, наивные нанайские дети, своего счастья!
Естественно, уже через неделю-другую я стал подкашливать, к ломоте от недосыпания присоединилась ещё дополнительная: от слегка повышенной температуры… Естественно, не людям надо кидаться в ноги. Вот где и когда надо учиться молиться. Хотя бы своими словами. Хотя бы не своими. Хотя бы когда от холода сводит скулы и чувствуешь, что уже не чувствуешь пальцев на ногах – хотя бы когда течение последних минут застывает…
Десятки, сотни часов – всё можно превратить в напраслину… Как жаль!
Я потому ещё старался не выступать против Биссектрисы, хорового деспота и прочих недоразумений, что никак не хотелось привлекать внимание к своей скромной литературно-агентурной персоналии – сейчас враз заинтересуются, кто это такой говорливый, начнут выискивать по всяким фейсбукам и одноклассникам, а только набери в поиске, сразу вам и мои книжки, и биография… Для Анфисы настоящая находка, страшно и представить! Да и для любого малосведующего в лит-ре, недаром сам я мало кому показывал первую свою книжку и не имел её дома. Два человека, мне тоже передавали, её сожгли, ещё несколько обещали вразумить автора кулачищами. «С матом и лесбиянками» – цитата, между прочим, из рецензии – первое, что бросается в глаза. А когда на тебя сотни ссылок, их не уберёшь – это не соцсеть…
Я, естественно, отвечаю за свой базар, но Штирлиц хорош на экране, когда знаешь, что он хороший и наш, в сопровождении внутреннего монолога и гениально-проникновенной музыки… Книги, конечно, странные, я и сам недоумеваю… а отчасти и раскаиваюсь. Хотя с другой стороны, что я, по-вашему, должен был в двадцать лет написать – «Записки сосновского телятника»?!.
Наконец, однажды утром, когда я уже щеголял в мешковатой казённой аляске (чёрной, грязной, чем-то пахнущей – кофточку-то под ней не видно!), а ноги, наплевав на эстетику и безопасность, приучился всё же укрывать, произошло давно назревавшее.