Москва слезам не верит
Шрифт:
V. БУРНОЕ ВЕЧЕ
Кто же были пришедшие в Хлынов калики перехожие?
Тот, который принимал вид слепого, был воевода города Хлынова, Иван Оникиев, муж Параскевы Ильинишны и отец Они. Другой, молодой богатырь, который переглядывался с Оней, был атаман в Хлынове, всегда осаживавший старого Елизара на вечах. Это и был Пахомий Лазорев. Третий, отец Оринушки, тоже был атаман, по имени Палка (должно быть, Павел) Богодайщиков.
Утром на другой день, после обедни и молебна, едва воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым объявили на вече о результатах своего
Снова ударили в вечевой колокол у Воздвиженья.
— Что тутай у вас приключилось, что вечной колокол заговорил вдругорядь? — спрашивал именитый хлыновец Исуп Глазатый, входя в земскую избу. — Али худые мужики-вечники заартачились с надбавкой мыта на воинскую потребу?
— Нету, Исупушка, — отвечал воевода, — не худые мужики-вечники, а на Москве попы да митрополиты зарятся на чужой каравай, рты пораззявали на хлыновский каравай.
— Руки коротки у Москвы-то, — презрительно заметил Глазатый.
Хлыновцы все более и более стекались к земской избе...
— Гонцы, слышно, из Москвы пригнали с грамотами.
— Чево Москве еще захотелось от нас, словно беременной бабе?
— Али разродиться Москва не сможет?.. Или Хлынов ей повитуха?
Скоро вся площадь около земской избы заполнилась народом. Впереди становилось духовенство с «большими» людьми, за ними «меньшие» люди и рядовые «мужики-вечники».
Из избы вышел воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. У воеводы было в руках два свитка с привешенными к ним печатями из черного воска.
Воевода поклонился на все стороны. Ему отвечали тем же.
— Мир вам и любовь, честные мужие града Хлынова! Мир и любовь всему людству вольныя вятския земли! — возгласил воевода.
Он развернул один свиток, а другой засунул за петлицы ферязи.
— Увещательная грамота воеводам, атаманам и всему вятскому людству от московскаго митрополита Геронтия! — возвысил он голос.
— Сымать, что ли, шапки? — послышалось с разных сторон.
— Это не акафист, штоб шапки сымать! — раздался голос. Это был голос радикала, пушкаря из кузнецов города Хлынова, по имени Микита Большой Лоб.
— Точно, не акафист, да и не лития, — пробурчал другой хлыновский радикал, поп Ермил, из беглых, — мы ишшо не собираемся отпевать Хлынов-град.
— Любо! Любо, батька! Ермил правду вывалил!
— Надвинь, братцы, шапки по уши! А то «сымать», ишь ты!
Воевода откашлялся и начал читать. Но начала послания за гамом из-за шапок никто не слыхал, а когда гам поулегся, то хлыновцы услыхали:
— «Вы, — читал воевода, — токмо именуетесь христианами, творите же точию дела злыя: обидите святую соборную апостольскую церковь, русскую митрополию, разоряете церковные законы, грубите своему государю, великому князю»...
— Какой он нам государь! — раздались голоса.
— Какое мы чиним ему грубство!.. Мы его и знать-то не хотим!
Вече волновалось. Радикал Микита грозил кому-то своим огромным кулаком. Поп Ермил посылал кому-то в пространство кукиш.
Воевода читал: «Пристаете к его недругам, соединяетесь с погаными, воюете его отчину, губите христиан убийством, полоном и грабежом, разоряете церкви, похищаете из них кузнь [8] , книги и свечи, да еще и челом не бьете государю за свою грубость».
8
Кузнь — церковная утварь, злато— и сереброкованые сосуды.
Далее в своем послании Геронтий грозил, что прикажет их священникам «затворить все церкви и выйти прочь из вятской земли». Мало того, «он на всю вятскую землю шлет проклятие».
— Наплевать на ево проклятие! — бесновалось вече.
— Его проклятие у нас на вороту не виснет!
— Долгогривый пес на солнушко брешет, а ветер его брехню носит.
Воевода развернул другое послание митрополита, к духовенству всей вятской земли.
За неистовыми возгласами слышались только обрывки из послания.
— «Мы не знаем, как вас называть... Не знаем, от кого вы получили постановление и рукоположение...»
— Это не твое дело! Ты нам не указ! Почище тебя меня хиротонили! — как бы в ответ митрополиту орал поп Ермил.
— «Ваши духовныя дети, вятчане, — читал воевода, — не наблюдают церковных правил о браках, женятся, будучи в родстве и сватовстве, иные совокупляются четвертым, пятым, шестым и седьмым браком...»
— А хуть бы и десятым! Наши попы добрые!
— Наш поп Ермилушка и вокруг ракитова куста обведет...
— Што ж, и поведу, с благословением! Кто Адама и Еву венчал? Ракитов куст в раю, знать...
— Ай да Ермил! Вот так загнул! В раю, слышь, ракитов куст...
Воевода поднял свиток кверху и потряс им над головой.
— Слушайте конец, господо вечники! — крикнул он. — «Аще вы, зовущиеся священниками и игуменами, попами, диаконами и черноризцами, не познаете своего святителя, то я наложу на вас тягость церковную...»
— Ишь ты, «аще»! Мы не боимся твоего «аща»...
Долго еще бурлило вече, но кто-то крикнул:
— Ко щам, братцы!
— Ко щам! Ко щам! «Ко щам с грибам!»
И вече разошлось.
VI. В ТЕРЕМЕ У СОФЬИ ПАЛЕОЛОГ [9]
В Москве, во дворце великого князя Ивана Васильевича, на половине его супруги, Софьи Фоминишны, рожденной Палеолог, ярко играет солнце на полу терема княгини. Софья стоит у одного из окон своего терема и смотрит на голубое небо. С нею десятилетний сын, княжич Василий, будущий великий князь московский. Он сидит на полу и переставляет с места на место свои игрушки, лошадок, барабаны, трубы, свистульки, и тихо бормочет:
9
Палеолог Софья (Зоя) (1444 — 1504) — дочь деспота (титул правителя) Морейского (на Пелопонесском пол-ве) Фомы Палеолога, племянница последних византийских императоров Константина XI и Иоанна VIII. С 1465 г. жила в Риме, в 1472 г. состоялся ее брак с московским великим князем Иоанном III Васильевичем.