Мост через бухту Золотой Рог
Шрифт:
— А ты закончила школу? У тебя есть аттестат?
Я соврала и сказала:
— Да.
Тогда он спросил:
— И где ты училась, в какой гимназии?
— В Анкаре.
Анкара была столицей, и там жили многие министры, которые закончили университеты. Сова снова укрыл меня одеялом и ушел в лунном сиянии на первый этаж. Цветы, которые он мне купил несколько дней тому назад, завяли. На следующий день я опять должна была встретиться с человеком, похожим на сову. Но наш учитель Мемет задержал нас в училище. В результате я опоздала на несколько часов, и, когда я примчалась в бар, где мы договорились встретиться, его уже не было. Я взяла такси и поехала к нему; пока добралась, наступила ночь. Подойдя к дому, я услышала два голоса — его и какой-то женщины. Развернуться и уйти я не могла, мне нужно было еще расплатиться с такси, а денег у меня не было. Мне пришлось постучать, он заплатил за такси, проводил меня на второй этаж и посадил женщину, которую я так и не увидела, в ту же машину, на которой приехала я. Он поднялся ко мне и сказал:
— Можешь оставаться у меня, только мне нужно работать. Я позвоню тебе на днях.
Снизу
Пятнадцать депутатов партии постоянно ходили заклеенные пластырями — у кого на носу, у кого на щеке, у кого на губе, — потому что правые депутаты частенько поколачивали их в парламенте. Когда проводился очередной съезд партии, молодые члены, вроде меня, стояли у входа в большое здание и прикрепляли партийные значки, сделанные из бумаги, всем прибывающим делегатам. Прицепляя значки на лацканы пиджаков, я чувствовала разницу в ткани. У многих членов партии пиджаки были явно великоваты, у других, наоборот, узковаты, — наверное, они одолжили эти пиджаки у кого-нибудь из знакомых, только на этот день. Парламентарии, заклеенные пластырями, тоже были тут. Когда они входили в зал, все поворачивали головы и хлопали им, и пепел с сигарет, зажатых между пальцами, сыпался на пол. Когда делегаты останавливались передо мной, чтобы я могла прицепить им бумажный значок, они не вынимали сигарет изо рта и продолжали дымить, глядя мне прямо в глаза. Они проходили в зал, я оставалась стоять у входа вместе с другими молодыми членами партии. Мы тоже курили и особо не разговаривали, только смеялись и, прикончив одну сигарету, тут же тянулись за следующей. В кармане юбки у меня лежала мелочь, я то и дело нарочно роняла ее, чтобы потом наклониться и долго собирать по монетке: мне хотелось, чтобы все эти красивые молодые люди могли разглядеть мои ноги. Когда кто-нибудь на съезде поднимался на сцену и говорил что-нибудь в микрофон, сидевшие в зале слушали его с таким видом, будто перед ними выступает воздушный гимнаст. С напряженными лицами следили они за выступавшим, и на лицах читался общий страх: сорвется или не сорвется? Они слушали, и со стороны казалось, будто они превратились в одно целое, в одно тело, как болельщики на футбольном стадионе, которые все вместе встают со своих мест, чтобы выдохнуть общее «ах» или грянуть «ура». Если во время выступления очередного оратора кто-нибудь из публики поднимался и начинал бродить по залу, мне становилось не по себе, потому что это выглядело так, будто тело рассыпается на части. Я шла в туалет и смотрела там на себя в зеркало. Стоять перед зеркалом, неожиданно оказавшись в одиночестве, было трудно. Тогда я выходила в коридор и принималась ходить туда-сюда, быстро-быстро, как будто я так быстрее могла найти свое тело. Я металась, как ребенок, который потерял свою улицу. Партия была для меня, как синематека и ресторан «Капитан», продолжением улицы. Здесь сходилось множество улиц, и все, кто здесь собрался, были беспризорниками, уличными мальчишками, которые, не зная, как кого зовут, дружно бросаются в погоню за какой-нибудь кошкой или местным чудаком, а потом все вместе тянут эту кошку за хвост. Здесь такой кошкой была Америка, американский империализм и его пособники в лице турецкой правящей партии с Демирелем во главе. Существовала пирамида, внизу находились рабочие и социалисты, а сверху — богачи. Эту пирамиду нужно было перевернуть, чтобы низ стал верхом. Наш лозунг был: «Поставим всё с ног на голову!» Мы были ногами, и, если ног соберется много, можно будет легко перевернуть пирамиду. У многих ног еще было неправильное сознание, которое, однако, можно было превратить в правильное, используя при этом легальные демократические методы: нужно идти в народ и сформировать у него правильное сознание. И тогда правильное сознание масс приведет на выборах рабочую партию к власти. Формировать сознание означало уметь говорить так, чтобы другие тебя слушали: «Америка — это бумажный тигр», «Земля — крестьянам, труд — рабочим, книги — студентам», «Мы устроим большой Вьетнам». На съезде я часто слышала: «Послушай меня», «Друзья, давайте, послушаем его», «Мы — уши партии». Во время демонстраций, которые устраивали левые, полиция перерезала провода от микрофонов, но у левых были с собой генераторы, и они продолжали кричать: «Друзья, товарищи! Они хотят заставить нас молчать, они думают, нас можно просто отключить. Но мы запустим наши голоса на полную громкость».
Среди левых ходило множество генераторных историй. Была, например, одна история про то, как однажды агитаторы поехали на село. Во многих деревнях не было электричества. Левые прицепили генератор на спину ослу. Вышел первый оратор, но осел вместе генератором отправился по своим делам, и все агитаторы вместе с крестьянами пошли за ослом, они шли и смеялись. Одни партийцы на съезде были радиоприемниками, другие — радиослушателями. Радиоприемники и радиослушатели собирались в маленькие или большие группы и курили. У радиоприемников на плечах лежала перхоть. Многие стряхивали пепел прямо в ладони, или кто-нибудь один держал ладонь для всех как общественную пепельницу. Из разных голосов иногда складывалось многозвучное эхо, как будто кто-то вдруг включил одновременно пять
В каждом районе Стамбула имелся свой партийный клуб — большая комната, в которой стулья стояли рядами, как в кинотеатре. Один человек делал для всех чай, остальные сидели и курили. Каждый должен был подняться со своего места и что-нибудь сказать по поводу обсуждаемой темы. Поднимаясь, всякий выступавший шкрябал стулом по полу и говорил, продолжая курить; он курил, и дым от его сигареты был выше, чем дым, который пускали сидящие. Я старалась всегда сесть подальше, и, если видела, что скоро моя очередь выступать, убегала в туалет, вставала там перед зеркалом, тоже с сигаретой, и слушала вопросы. Достигла ли Турция достаточного уровня индустриализации, чтобы рабочий класс смог привести к власти рабочую партию? Или Турция все еще отсталая феодальная страна? Является ли Турция колонией? Можно ли говорить о том, что в Турции созрели объективные предпосылки для демократического перехода от капитализма к социализму? Или страна должна сначала объявить борьбу феодализму, собрав под свои знамена все прогрессивные силы — из интеллигенции, военных, гражданского населения? И кто тогда возглавит эту борьбу? Рабочие или крестьяне, буржуазная интеллигенция или военные? Я не имела ни малейшего представления о том, что такое феодализм. Все эти слова-феодализм, империализм, общественный базис, общественная надстройка — напоминали мне бездонный колодец, перед которым я стою, вглядываюсь, вглядываюсь, но ничего не вижу. Мне пришлось обратиться за помощью к умершим. Сколько этих книг, которые мне нужно освоить! Вот Роза Люксембург много всего прочитала и написала. Но я еще вполне могла успеть стать такой, как она. Мне было всего лишь девятнадцать. И я знала одну спасительную фразу, которую часто слышала на партийных собраниях: «Тут есть о чем поспорить». При помощи этой фразы дискуссию можно было задвинуть на следующий день. Сегодня не будем, завтра. Эта фраза помогала выбраться из затруднительного положения. Можно было ввязаться в обсуждение, а можно было просто сказать: «Тут есть о чем поспорить».
На одном из партийных собраний я опять встретила Сову и после собрания пошла с ним и другими партийцами в ресторан. Неожиданно Сова обратился ко мне с тем же вопросом, что и в первую нашу встречу:
— А что ты думаешь по этому поводу?
Я сказала:
— Тут есть о чем поспорить.
Когда ресторан закрылся, Сова пригласил нас всех к себе. Я тоже пошла, и мы сидели в комнате, в которой я спала при лунном свете. Сова вместе с другими мужчинами ушел на первый этаж, оставив меня спать наверху. Я сидела на кровати против балконной двери, к которой приклеилась улитка. Наверное, она заблудилась, и ползла все ползла, забиралась все выше и выше, пока не умерла, — она умерла, а ее тело осталось приклеенным к стеклу. Я вышла на балкон и посмотрела, что делается на балконе внизу. Они стояли все там, в своих темных костюмах, плечом к плечу, стояли, курили и смотрели на море. Они стояли совсем неподвижно, как на потемневшей черно-белой фотографии, а мои глаза уже не искали Сову.
На следующее утро я снова посмотрела на балкон внизу, и снова там стояли мужчины, они стояли и курили. Светило солнце, и все они курили по-разному: одни очень медленно, другие очень быстро. Сигарета была важнейшим реквизитом социалистов.
Когда я курила дома, я забывала иногда свою горящую сигарету в пепельнице, шла на кухню, там брала себе новую, возвращалась в комнату, обнаруживала первую в пепельнице и тогда курила две сразу. Когда я приходила домой после партийных собраний, тетушка Топус говорила мне:
— Как от тебя несет! Проветри одежду!
На многих балконах я видела вывешенные на проветривание пиджаки, брюки и думала про себя: когда нас будет совсем много, на каждом балконе будут проветриваться социалистические штаны. Я думала, что все левые курят. Когда я ночью возвращалась на последнем пароходе на азиатскую сторону и видела молодых людей, у которых в руках были сигареты, я думала, что они все левые. Тогда я тоже закуривала сигарету, чтобы дать им понять, я тоже из левых. Многие грузчики, ходившие по мосту через бухту Золотой Рог, курили. На спинах у них были приторочены седла, как у ослов, и они тащили на себе пачки бумаги, ткани, канистры с маслом. Они шли, согнувшись крючком, и пот капал с их лиц, и они выплевывали непотушенные окурки прямо на землю.
На фотографиях 1872 года можно видеть курящих шляпников; или вот 1885 год, первый вождь рабочего класса, грузчик, которого потом посадили; 1872 год, портовые рабочие, первая забастовка, тоже курят. В 1927 году в Стамбуле было убито пятнадцать портовых рабочих, рядом с погибшими стоят их друзья, они стоят и курят.
Я радовалась, когда видела, как наш педагог Мемет, не успев выйти после занятий в коридор, тут же закуривал сигарету. Если я видела сапожника, который курит, я приносила ему свои сношенные туфли, садилась на стул и, пока у него рот был занят гвоздями, которые он по одному вбивал в подошву моих старых туфель, я пыталась втолковать ему, почему он должен голосовать за рабочую партию. Я говорила:
— Америка выжимает из нас все соки. Если вы случайно молотком повредите себе руку, что вы будете делать? У вас нет даже страховки. Капитализм — это молот, Демирель — это гвоздь, а мы — подошвы.
Сапожник не мог разговаривать, потому что во рту у него были гвозди. Его дымящаяся сигарета лежала на крышке от жестяной коробочки. Если я видела курящего зеленщика, я тоже заходила к нему в лавку. Я покупала два яблока и думала, как бы мне половчее начать разговор о партии, но стоя заводить разговоры было трудно. Зеленщик спрашивал меня: