Мост через канал Грибоедова

Однажды в Питере, летом, в красном шелковом платье и на каблуках, я шла дворами в никуда. Был светлый вечер, тепло и мало народу. Очень как-то хорошо было, спокойно и словно бы счастливо. Навстречу мне шел молодой забулдыга, немного выпивший, но безопасный и просветленный.

Так это же NN, – узнала я. Но не смогла сразу вспомнить, как его зовут. Так про него и подумала: NN. Увидев меня, он радостно улыбнулся, тоже узнав меня, и остановился. Мы стояли, улыбаясь, и смотрели друг на друга.

– Подкинешь

– Конечно, – сказала я.

Открыла сумочку, достала сто рублей и дала ему.

– Ага, – кивнул он. – Спасибо.

И пошел дальше.

– Пока, – сказала я в пустоту, медленно осознавая, что это не NN, а неизвестно кто, что я никогда раньше в жизни не видела этого человека, что наша с ним синхронная остановка и взаимная радость ничем не объяснимы, а еще меньше объяснимо то, что я рассталась не с десяткой – пределом моего сочувствия незнакомому алкашу, – ас полновесной сотней: в то лето этого хватило бы на поллитра, и еще на закусон осталось бы.

При этом мне совершенно не жалко было сотенной, да и он, получив ее, не выказал никакого изумления тому, что незнакомая дама, в красном платье и на каблуках, почему-то счастлива его встретить и озолотить.

Я стояла и смотрела ему вслед: нет, ни рост, ни затылок, ни походка, – ничто мне, конечно, никого не напоминало; это был не Иванов, не Петров, не Сидоров, а вот именно что в чистом дистиллированном виде NN, то есть совсем, совсем никто. Я стояла, озадаченная. Представила себе всю сцену глазами забулдыги: вот бреду я себе дворами светлым летним вечером, на душе свободно и хорошо, еще бы опохмелиться; тут навстречу мне, вроде бы, XX, расфуфыренная, на каблуках… Обрадовалась… Денег дала…

Непонятно.

Должно быть, думала я, это вот что: реальностей, наверно, много; собственно, мы это знаем, но как-то до конца не продумываем; сколько людей, столько и реальностей; добавить сюда варианты реальностей первого порядка: пойдем налево – коня потеряем, направо – голову свернем, и все такое; добавить сюда еще реальности сновидений, каждую ночь образующиеся на новых условиях, плюс те реальности, в которых мы участвуем как случайные фигуранты, – например, та реальность, в которой мы восприняты глазами собаки: не даем ей сосиску, когда ей так хочется; или та, в которой мы – помеха на фотографии, снятой японским туристом: хотел Неву и Исаакий, а тут какая-то тетка в идиотском платье и на дурацких каблуках сунулась и испортила хороший кадр.

Эти реальности так ловко устроены, что почти не мешают друг другу, но иногда – например, светлым теплым вечером, когда идешь совсем без мыслей и очень от этого хорошо и счастливо, – иногда эти реальности могут, а может быть, даже должны пересечься. Может быть, есть у Вселенной такая потребность. И тогда два человека, не имеющие друг к другу никакого мыслимого отношения, узнают друг друга, обрадуются, как два простых и счастливых папуаса, и в этот редкий миг произойдет небольшое чудо: пожелал – и получил сто рублей. Или еще что-нибудь чаемое, высокоценное.

Может быть, все это так, а может быть, как-то совершенно иначе, я не знаю. Может быть, я видела только одну костяшку из большого неосвоенного маджонга. А там их еще много.

Как бы то ни было, мир устроен очень интересно, очень особенно, очень красиво и непросто, только не с кем об этом поговорить.

Вернее, раньше было не с кем. А тут мне – надеюсь, не случайно – попали в руки романы Михила Гаёхо, и эти самые руки у меня просто затряслись от волнения: вот с кем! вот с кем можно!

Такие романы мне еще не попадались.

Они вроде бы про людей, про их простую жизнь – попить-поесть, встретиться с женщиной, бояться, видеть сны, увидеть наяву человека, приснившегося вчера, ошибиться, быть убитым, потерять, приобрести, но одновременно – они про числа, про их соотношение, рост и распределение, про вероятности, про случайности, про математику.

По мере чтения волей-неволей начинаешь видеть странное: словно бы какие-то силовые линии, связывающие вон то число с этим, этот ряд с вон той гроздью; словно бы развертывается необыкновенно красивая, стройная, сложная модель не знаю чего. Мироздания, конечно, или его части. Ведь в основе мироздания лежит математика.

Но также и слово.

Музыка, говорил Лейбниц, есть тайное математическое упражнение не умеющей себя вычислить души.

А романы Михаила Гаёхо – это математическое упражнение, в котором душа вычисляет себя и свой мир через слово, через сюжетную логику, через структуру текста, а также – ведь душа сад таинственный – через такую не поддающуюся никаким вычислениям вещь, как юмор. Тут очень много тихого такого, тонкого юмора. (Лично я полагаю, что юмор – главное доказательство бытия Божия, потому что если бы все создалось «само», то мир был бы чистой математикой, в которой нет места шутке, а мы наблюдаем совсем иное.)

А по краю этого мира, по границе его расположена темнота с тем неизвестным и страшным, что в ней таится. Темнота необязательно где-то там, за дверью. А прямо вот тут, в женской сумочке.

Моя давняя встреча с NN – прямиком из мира Михаила Гаёхо. Кажущиеся люди – это его тема; если вам тоже попадаются кажущиеся люди, то вам сюда. Читая Михаила Гаёхо, чувствуешь, что случайность не случайна, а математически обоснована и предопределена; то, что представляется жизненным хаосом – это хорошо структурированное хозяйство. Только неизвестно чье.

И наконец, те, кого раздражает и утомляет неряшливость современной литературы, обрадуются опрятности и четкости этого обманчиво минималистского письма, за которым кроется сложная инженерная конструкция, подобная изящному мосту через реку неизвестной ширины.

Татьяна Толстая