Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
Вечером восьмого января у министра внутренних дел — либеральствующего князя Петра Даниловича Святополк-Мирского состоялось военное совещание. Столицу разбили на восемь боевых участков. Мобилизовали силы Петербургского гарнизона. Вызвали подкрепление из Царского Села, Нарвы, Пскова.
Окончив совещание, князь поблагодарил присутствующих, оставшись один в который раз перечитал письмо Гапона, полученное днем. «Рабочие и жители Петербурга разных сословий желают и должны видеть царя, 9-го сего января, в воскресенье, в два часа дня, на Дворцовой площади… Пусть он выйдет, как истинный царь, с мужественным сердцем к своему народу… Иначе может произойти
Оx-xo-xo, в два часа дня на Дворцовой площади… Хорошее письмецо. Не оправдательный документ, а разведывательные сведения для составления диспозиции. Цены нет этому письму: откуда пойдут, куда. Все как на тарелочке…
Ночью в отделениях «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» вслух читали петицию государю:
— Слушайте, товарищи! «Меры против нищеты народной… Передача земли народу и отмена выкупных платежей… Отмена косвенных налогов… Меры против невежества и бесправия! Немедленное возвращение пострадавших за политические, религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки… Объявление свободы и неприкосновенности личности, свобода слова, печати, совести в деле религии… Всеобщее и обязательное народное образование на государственный счет… Равенство перед законом всех без исключения… Меры против гнета капитала над трудом… Свобода потребителъско-производственных и профессиональных союзов, — немедленно. Восьмичасовой рабочий день… Свобода борьбы труда с капиталом — немедленно…»
— Согласны подать эту петицию?
— Согла-асны!
— Подписывайте.
Георгий Аполлонович присутствовал в помещении Нарвского отделения. Толпились посторонние — газетчики, писатели, представители революционных партий. Когда подписали петицию, Гапон осипшим голосом сказал:
— Братья! Много добра сделали социалисты рабочему классу. Принесли ему свое чистое сердце и самоотверженную душу, отдавали за него свою жизнь и свободу. Всеми помыслами нашими должны мы любить и уважать их. И от всего рабочего народа я низко кланяюсь им. — Отец Георгий отвесил земной поклон. — Одна у нас теперь к ним просьба: не мешайте! Дайте нам до конца исполнить наше дело. Пусть не будет ни красных флагов, ни оружия…
Утром стали собираться затемно. Празднично одетые, с женами и детьми, рабочие толпились на дороге, ожидая руководителей. В голове колонны — хоругви, иконы, портреты царя. Появился отец Георгий. Утомленный до изнеможения, сорвал голос, говорил шепотом.
— Ну, с богом…
Рядом с Гапоном шагал начальник инструментальной мастерской Путиловского завода инженер Рутенберг. Через год с небольшим, когда священник станет на путь прямого сотрудничества с охранкой, эсер Рутенберг заманит его на пустую дачу в Озерках: Георгия Аполлоновича повесят. А покамест — рядом…
На шоссе толпу встретили и пошли внереди с обнаженными головами помощник полицейского пристава Жолткевич и околоточный Шорников. Заставляли сворачивать встречные повозки, очищали путь мирному шествию. Когда раздастся первый залп, помощник пристава бросится вперед: «Что вы делаете? В крестный ход стреляете!» Следующим залпом будет тяжело ранен. Рядом с ним упадет убитый околоточный.
«Спа-аси, господи, люди-и твоя и благослови достояние твое-е…»
Из-за Нарвских ворот с шашками наголо вылетел кавалерийский отряд. Толпа расступилась, казаки промчались по образовавшемуся коридору.
— Вперед,
«Побе-еды благоверному императору нашему Николаю Александро-овичу-у…»
Выйдя за поворот улицы, увидели пехоту: серая стена и проблески штыков.
Скрываясь от возможного ареста после студенческой демонстрации на Страстной площади в Москве, домой в Иваново-Вознесенск вернулся Андрей Бубнов.
Папаша его, Сергей Ефремович, человек уважаемый — член городской управы, не подозревая об истинной причине, заставившей сына покинуть первопрестольную столицу, весьма был обрадован:
— Вот и хорошо! Отдохни, сынок…
Сергею Ефремовичу хотелось обстоятельно побеседовать с Андрюшей, узнать, к чему стремится в теперешней жизни. Может, надо устроить куда поспособнее? Это с полным удовольствием. Благо знакомства приличные водятся, в управе-то заседает с первыми людьми Иваново-Вознесенска. Но сын заторопился — потом, потом! — переоделся, отшвырнув студенческую форму, похлебал наваристых щей, отведал материнского пирога и был таков. Куда на ночь глядя, зачем — ничего не известно. Что там ни говори, мало у нынешней молодежи почтения к родителям…
Андрей Бубнов спешил на Московскую, в домик, где квартировал Афанасьев, с которым его свели летом прошлого года. Вот с кем можно часами толковать по душам! Правда, был грех — при первой встрече Отец не понравился Андрею, слишком уж неказист. Не верилось, что этот тщедушный старик, постоянно кашляющий от злого махорочного дыма, шагу не ступавший без костылька, что вот он и будет большевистским секретарем в родном Андрею городе, где много стойких, преданных делу, а главное, молодых товарищей. Но когда рассказали ему, что этот старик — один из четверки Петербургских ораторов, речи которых уже второе десятилетие изучаются в подпольных рабочих кружках, Андрей проникся к Отцу безграничным уважением. И, будучи человеком увлекающимся — тому способствовали молодые лета, — Андрей Бубнов даже тогда, когда раздражался медлительной рассудительностью Афанасьева, его осторожностью, все-таки прислушивался к нему, подчинялся мнению старшего. Опыт есть опыт, ничем не заменишь.
Однако сегодня Бубнов был сильно возбужден: на груди под рубашкой — прокламация московских большевиков с призывом к вооруженному восстанию.
— Москва считает, в случае, если восстание начнется, Орехово с ивановцами поддержат! — с порога выкрикнул Афанасьеву. — А где у нас силы, где?
— Погоди, торопыга, — Афанасьев недужил; поднялся со скрипучей кровати, застеленной лоскутным одеялом, выкрутил фитиль лампы, нацепил очки, долго, шевеля губами, изучал прокламацию. Все верно, «Русский Манчестер» упомянут. Стало быть, москвичи признают силу иванововознесенцев, видят в них надежную опору. Это хорошо… Но — восстание! С голыми руками? Десяток револьверов на всех…
— Сколь привез листовок? — Федор Афанасьевич передал прокламацию Балашову; Семен пододвинулся к ламне — тусклые блики засветились на его широком лбу.
— Одну. Перед самым отъездом достал, не успел больше. — Андрей жестяной кружкой зачерпнул из ведра около печки, после пирога с визигой тянуло на воду. — Там знаешь что было!.. Стреляли в нас. Есть убитые…
— И в нас будут стрелять, — Афанасьев помолчал и добавил: — В Питере, очевидцы говорят, снег с кровью смешался. Так и зовут воскресенье — кровавым. Детей с деревьев пулями сшибали… Женщин топтали конями… Вот и в нас будут стрелять.