Мой батюшка Серафим
Шрифт:
Ощущение единства и связности усилилось и превратилось в решительную доминанту, когда мы приехали к камушку Серафима, что у лесозавода, подле деревни Кошелево. Камушек этот – отколок от неба.
«Отколки», – так сказала юродствующая старушка, вышедшая к нам из леса: «От этого камушка батюшка Серафим носил в котомке, дабы смирять плоть».
Монахи для смирения плоти чего только не делали, кто-то даже закапывал крайнюю плоть в землю, и ждал утешения. А батюшка носил на себе здоровенные каменные отколки.
Возле камушка нам встретились две старушки.
Первая
Другая вышла к нам из лесной чащи, когда мы сели у камушка. Впрочем, может быть это она и сидела на корточках у дороги с корзиной рыжиков. Сейчас она была сморщенная и веселая, она юродствовала, причитала, блажила, говорила о грядущем нашествии китайцев, о сатанинских штрих-кодах, нараспев запела стихи из канона по умершим, потом вновь блажила, перемежая слова слезой, сверкнув глазом, спрашивала твердым голосом, – а в здравом ли мы рассудке пребываем в нашей жизни, – говорила вновь о чем-то неразличимом, обливаясь слезами, говорила о «последнем времени».
Дольше всего бормотала будто невпопад про дьявольские корни, про ИНН (налоговый индивидуальный номер). Плакала. И четко и определенно отвечала на определенный вопрос. Говорила вновь и вновь про «последнее время».
Затем взяла свой посошок, повела сморщенным лицом из стороны в сторону, как старая лиса, отворила беззубый рот и произнесла: «С Боженькой я ничего не боюсь». И ушла откуда пришла – в чащу.
Старушка-посылочка. Шутка батюшки.
По дороге назад мы вновь проехали мимо старушки у дороги. Возле нее уже не было корзины с грибами, и на сей раз она встретила нас взглядом внимательным и творческим. Может быть – это та самая старушка из чащи. Но как же она изменилась.
Старушки-притворщицы. Притворушки. Дочери Серафима. Христовы невестушки. У камушка и в храме, и на службе, и у мощей Серафима.
От камушка мы поехали на источник Серафима.
А ведь ужасное зрелище: пьяные купаются в источнике Серафима. Они них пахнет водкой, они ругаются, у них красные лица. И они хотят сильных ощущений. И они хотят чуда. И хотят истового поклонения святыне.
А ведь жажда чуда – это, конечно, язычество. Язычество – и эти голые женщины, вылезающие из святого источника, облепленные мокрыми нательными рубашками – вызывающие формы прекрасного женского тела так еще более привлекательны, нежели обнаженные.
А как, расталкивая друг друга, они торопятся к чуду, в источник или к мощам Серафима, к батюшке.
Русский народ – не верующий, русский народ страстный, а потому набожный. Невероятна их набожность. Сестрица-монашенка выговорила Аню за чтение акафиста Иисусу во время литургии.
Какая-то старушка-крестьянка (удивительно! но знающая церковнославянский) меня выговорила за чтение евангелия во время литургии со словами: «Выше литургии нет ничего…».
А как эти женщины крестятся и ползают на коленях, как набожно молятся!
Но почему же их отцы, мужья, дети, братья – так слабы, пьяны, глупы, необразованны, скучны и часто подлы? Почему их деды и прадеды предали Россию преступному сообществу большевиков,
Ведь всю эту вселенскую подлость вместе с миллионами сволочей, наводнивших страну, совершил этот самый «богоносный» народ, который сейчас молится чуду, расталкивая друг друга. Ровно также этот народ расталкивал друг друга на манифестациях, большевистских сборищах и демонстрациях.
Также истово в поисках чуда и надежды женщины этого народа отправляли на протяжении всего двадцатого века и в конце века девятнадцатого своих детей, мужей, братьев, отцов на совершение подлых дел, в том числе, – расстреливать, охранять, пытать, писать доносы и пр.; как и сейчас, в конце века двадцатого, когда они устремляются сами и посылают своих детей, мужей, братьев, отцов за чудом и надеждой к главе Пантелеймона и мощам Серафима.
Все это возможно по одной простой причине: русским народом двигает страсть. Русский народ – народ страсти. Куда ведет страсть – туда и идет. Сейчас в церковь. Весь предыдущий 20 век русская страсть вела в безбожие.
Страсть ненадежна, страсть глупа, порочна, единственна. Страсть – это не вера. Кто обуздает русскую страсть – тот и на коне. Тот и поведет этот народ за собой. И не важен путь и цель, важна страсть.
У русского народа нет системы. Надо наложить на страсть систему – и так спастись. Православие и есть тот идеальный жизненный выбор, чтобы спастись, – соединение страсти и системы. Не зря про русских говорят, что, без и вне православия, без и вне христианства, русский народ – ничто.
Кстати, у евреев обратная история – есть система, нет страсти. Евреи – это народ системы. Еврею не достает страсти и воображения. Потому-то и для еврея также идеальный вариант – христианство.
В связи с вышесказанным я и хочу написать и писать нечто большое и объемное, что подвигнет уже бесповоротно русскую нацию к окончательному воссоединению с системой, к христианству, к православию. Христианство – это соединение системы со страстью, фанатизма с умом, красоты с решительностью.
Всего этого вдосталь у здешних монахинь, невестушек Христовых, которые каждое утро выстраиваются черным каре впереди всего церковного народа, между народом и амвоном. Затянутые в черное с головы до пят – одни носы торчат.
Трогательные и беззащитные, стоят неподвижно. Слились с вечностью, многие из них еще дети, затянутые черным муаром. Девочки, устремленные в вечность. Умилительно выглядят их милые и истовые мордашки – и лишь носы, такие большие, такие выдающиеся у иных, нарушают благолепие. Маленькие клобуки, маленькие ножки. Вроде монахи. Но вроде понарошку. Монахи понарошку. Монашенки – это монахи понарошку.
Черные рукотворные памятники Христу. Христовы невестушки стоят, подпирая свои домики, основаниями в землю, но дымок идет в небо, щекочет ноздри Богу дымком страданий душевных. Маленькие черные колонны, подпирающие небо, здесь на земле. На небе записана история их души.