Мой лучший Новый год
Шрифт:
Однажды в новогоднюю ночь я мог бы по своей воле измениться так, что сейчас не было бы человека, рассказывающего это.
Каким же несчастным я казался себе в ту ночь! Тысячу раз повторяя про себя пушкинскую фразу о том, что черт дернул меня родиться в этой глуши с душой и талантом, я шел с неудавшегося свидания. От одной деревни к другой через лес. От своей любимой девушки, ничуть меня не любившей, к моему любимому дому. Я шел, и снег шел, и я чувствовал себя впаянным, вмерзшим в этот мир, из которого никогда мне уже не выбраться. Любить тут было некого, говорить не с кем, перечитал я уже все, что было дома и в сельской библиотеке, но не ездить же было за книгами в город.
Это была ночь, в которой я так надеялся ощутить счастье. Но моя любимая, взглянув на меня озорными глазами, уехала кататься на санях со своими друзьями, один из которых оттолкнул меня, сказав, что места в санях заняты. Я полез было в драку, но Аня вступилась за моего обидчика, подтвердив его слова. Я онемел от несправедливости, которая раздавила меня, и поплелся обратно. А ведь это была долгожданная ранее новогодняя ночь.
В лесу было тихо. Я страдал. Хотелось быть какой-нибудь большой птицей, которая могла бы догнать сани и выбросить обидчика на ходу в сугроб. Эту картину сменяла другая: кони барахтаются в снегу, а я хватаю их под уздцы, вывожу на дорогу, отогреваю Анины руки и несу ее, как облако, куда-то.
Я шел и мерз, я мерз и шел, и ни искры счастья не теплилось в моей душе. Я читал про себя те стихи, которые были подготовлены для Ани. Она никогда не понимала их и только удивлялась, как можно было столько запомнить.
И тут я увидел огонь. В развалинах цегельни – заброшенного кирпичного завода – горел костер, шевелились тени. Я подошел и увидел Колю, который жил на моей улице. Ему было двадцать лет, и он был на три года меня старше. Двух других я не знал – они были как близнецы, похожие на Емельяна Пугачева с картинки.
– Это кто? – спросил один из них.
– Сосед мой. Хороший парень, – ответил Коля.
– А ну веди его сюда.
Я подошел.
– Ты нас знаешь? – спросил второй Пугачев.
– Нет. Только Колю, – ответил я.
– Это хорошо, – сказал первый. – Поможешь? Тут ваш председатель у меня мотоцикл отнял. Летом еще. Я вернуть хочу. Справедливо, как думаешь?
– Возвращать – всегда справедливо, – проговорил я, соглашаясь.
– Ты ж дом его знаешь? На углу. Посторожить надо с одного конца. Если кто будет идти, свистнешь. Всех-то дел. Свистеть умеешь?
Какой-то азарт поднялся во мне, я вспомнил Аню, лошадей и залихватски свистнул.
– О, молодец, – похвалил второй. – Пока он со своими в гостях будет, мы и справимся.
Мы шли молча. Мне было приятно, что я иду в мареве табачного дыма, исходящего от этих мужиков, среди их молчаливого сопения, скрипа снега. Я представлял себя разбойником, который мстит за все обиды – за нелюбовь, за то, что мир такой кривобокий, без отзвука на мои чувства. Мне казалось, я нашел себе место, с которого спокойно оглянусь на прошедший вечер.
Новогодняя ночь продолжала звать меня вперед своей непонятностью и тем, чего со мной еще никогда не было. Я чувствовал, что сейчас взрослею если не на всю жизнь, то на целую ее часть, а не на год.
Я волновался все больше.
– Боишься? – спросил Коля.
– Да нет.
– А чего дрожишь?
– Просто так.
Мы вошли в деревню. Улица была черна, несмотря на праздник. Пугачевы перешепнулись:
– Надо успеть, пока застолье.
Возле самого большого, председательского дома мы остановились. И тут Коля сказал обо мне:
– А зачем он нам? Мы и так справимся. Пусть идет себе.
– Нет. – Я испугался, что меня приняли за труса. – Мы же договорились.
– Да пошел ты!
Коля развернулся и ударил меня кулаком в грудь. Я упал навзничь в сугроб.
– Пошел отсюда! – сказал Коля. – Чтоб я тебя в жизни своей больше не видел!
Я ушел.
И я опять шел под падающим снегом, не понимая того, что только что получил самый большой в жизни новогодний подарок. Подарок от соседа Коли – святого Николая, Санта-Клауса и так далее.
Что стало бы со мной и с моей жизнью, если бы я остался в компании ночных новогодних разбойников?
Игорь Савельев
Первый из денискиных рассказов
Бары открыты всю ночь. После церкви заглянем в бар.
«Счастливого Рождества», – слышно со всех сторон.
В баре не слишком людно. Сейчас миллионы пар после пьянки и секса,
проваливаясь в сон, смотрят в экран на понтифика – слишком стар.
Мы никогда не будем такими, как он.
Тридцать первое декабря. Без пяти или, может, десяти двенадцать, в смысле – полночь. В смысле – Новый, 2016 год. За окном уже начинают бухать (с ударением на первый слог) ранние салюты и петарды, обладатели которых не смогли дальше сдерживать себя. А впрочем, почему на первый. Я стою в кухне и то ли чищу картошку, то ли уже поспешно кромсаю ее, начищенную, на богато умащенный лист. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. В смысле, из телевизора, вещающего в зале, мне едва слышно, как предновогодний концерт – суетливо ускорившийся перед заветным часом – главных звезд, провожавших нас еще в 1984-й, их проскочили петитом, – сменился на торжественные предновогодние фанфары. Какое-то размашистое духовое «па-пара-ра…», которое – стоит сейчас найти и прослушать «ВКонтакте» – вызывает все тот же праздничный спазм всего внутри, идеально отработанный рефлекс русского человека. Между прочим, как я незадолго до того и с удивлением узнал, эта отпечатанная в подкорке миллионов мелодия, вообще-то, не имеет отношения к Новому году. Ею сопровождают любой выход президента на торжественное мероприятие, она начинает звучать с открыванием шестиметровых золотых дверей или обычных дверей, и она – всего лишь – нечто вроде позывных, «пик-пик-пик» перед включением радиоточки. Это я как-то попал на жутко пафосный съезд писателей, главной интригой которого было выступление Путина (все ожидали от него то ли закручивания гаек, то ли переделкинских дач), и стоило зазвучать этим аккордам, половина сидевших (вернее, уже стоявших) в зале рефлекторно дернулись, потому что в поджелудочной, в точном следовании павловским законам, им не к месту и не ко времени екнул Новый год.
Итак, звучат фанфары, после чего начинает вещать президент. Остались последние минуты до события, к которому все неделями так радостно готовились. В большинстве квартир – это видно по горящим окнам – уж истосковались за ранними столами, куда уселись провожать 2015-й и смотреть концерт, оценивая ботокс, костюмы и макияжи; в этих квартирах уже раскручивают проволоку на шампанском. Мы с Леной (а в дальней комнате спит Денис) – без блюд на незастеленном столе (может, был один салат), и вряд ли та картошка, которую я панически пытаюсь отправить в духовку, может как-то это исправить. Я не уверен сейчас даже, что у нас имелось шампанское, потому что в стрессовой ситуации память стирает все самое главное.