Мой Михаэль
Шрифт:
Неподалеку от Кирьят-Шмона появился в автобусе пожилой контролер, походивший на поселенцев-первопроходцев тридцатых годов. Наш водитель был, по-видимому, его закадычным другом, и они весело обсуждали планы охоты на оленей в горах Нафтали, куда собирались в пасхальную неделю. Все водители-ветераны решили принять участие в охоте. Старая гвардия все еще держится, не ржавеет: Чита, Абу-Масри, Мошкович, Замбези. Поедут без женщин. Три дня и три ночи. И знаменитый следопыт из парашютистов-десантников тоже с ними. Вот будет охота, какой еще свет не видывал: от Манары через Бар-Ам до Ханиты, до Рош-а-Никра. Три великих дня. Без баб и слюнтяев. Только старая гвардия. Охотничьи ружья и американские палатки уже наготове. Кого только не будет! Все старые волки,
От Кирьят-Шмона автобус начал карабкаться в горы Нафтали по узкой разбитой дороге. Крутые повороты вырублены в скалах. Безумное коловращенье красок. Автобус наполнился криками восторга и ужаса. Водитель нагнал страху, крутанув руль так, что машина прошла по самому краю пропасти. А затем сделал вид, будто собирается расплющить нас ударом об отвесные скалы. И я тоже вопила от восторга и страха.
В Ноф Гарим мы добрались с последним лучом света. Люди шли после бани, влажные волосы аккуратно расчесаны, полотенца через плечо. Русоволосые дети резвились на лужайке. Запахи скошенной травы. Дождевальные стройства рассеивали брызги воды. Закатное зарево дробилось в водяных каплях, словно радужный фонтан вдруг забил чистыми алмазами.
Кибуц Ноф Гарим называют еще «Орлиным гнездом». Кибуцные постройки, оседлавшие черную вершину, словно парили в воздухе. А у подножия раскинулась просторная долина, расчерченная квадратами делянок. Завораживающий обзор с высоты. Я видела далекие селения, утопающие в зелени рощ, пруды для разведения рыбы. Остро-за плодоносных садов. Тропинки, по обеим сторонам которых стояли шпалерами кипарисы. Белые водонапорные башни. И далекие горы в голубоватой дымке.
Члены кибуца Ноф Гарим — сверстники брата, большинству из них около тридцати пяти. Это было сообщество рачительных хозяев, за их веселыми шутками угадывались и серьезность, и ответственность. Мне виделась в них твердая сдержанность. Они скоморошничали и смешили как бы в силу приказа, процеженного сквозь сжатые зубы. Я любила их. Я любила и это место в высоких горах. А еще я любила маленькую квартирку брата Иммануэля, за стенами которой тянется ограждающий кибуц забор, одновременно являющийся границей с Ливаном. Холодный душ. Апельсиновый сок с кексом, испеченным моей мамой. Летняя юбка. Краткий отдых. Приветливая улыбка Рины, жены брата. Сценка с медведем, разыгранная Иммануэлем перед моим сыном Яиром. Та самая сценка, которую Иммануэль разыгрывал в юности, смеша нас до слез. И на этот раз мы все смеялись без удержу.
Иоси, мой племянник принял на себя заботу об Яире Они, взявшись за руки, отправились поглядеть на коро и овец. В этот час все предметы отбрасывали очень длинные тени, а свет был нежен и мягок. Мы расположились на лужайке перед домом. Когда же наступила ночь, Иммануэль вынес лампу на длинном электрическом шнуре и повесил ее на одну из ветвей дерева. Между братом и мужем моим завязался легкий, с нотками юмора, спор который вскоре завершился почти полным согласием.
Затем — минута счастья моей матери Малки: со слезами, с поцелуями, с ломаным ивритом, когда она поздравляла Михаэля с завершением докторской диссертации.
В последнее время мать моя страдала от тяжелой болезни кровеносных сосудов. Чувствовалось, что она угасала. Как мало места занимала мать в моих мыслях. Она была женой отца. Не более. В тех редких случаях, когда она возвышала голос на отца, я ненавидела ее. Кроме этого не нашлось ей места в моем сердце. Я смутно ощущала, что обязана иногда говорить с ней о себе. О ней самой. О юности отца. Но я знала, что и на этот раз не начну этого разговора. И я знала, что в следующий раз такой случай, может, и не представится, потому что мать угасала. Но все эти мысли не умаляли моего счастья. Счастье переливалось во мне, будто у него — своя собственная жизнь, от меня не зависящая.
Я не забыла. Праздничная пасхальная трапеза. Свет «юпитеров». Вино. Кибуцный хор. Церемония вознесения пшеничного снопа. Пиршество у костра до самого рассвета. Танцы. Я танцевала, пока не смолкла музыка. Я пела. Кружила в танце стройных партнеров. Даже изумленного Михаэля я силой вытащила в круг.
Иерусалим был далек, здесь ему не достать меня. Может, он уже захвачен врагами, подступившими к нему с трех сторон. Быть может, наконец-то он превратится в пыль. Как ему и следует. Я не любила Иерусалим издали. Он желал мне зла. И я желала ему зла.
Бурную прекрасную ночь провела я в кибуце Ноф Гарим. Кибуцная столовая наполнилась запахами дыма, пота, табака. Губная гармоника не умолкала. Я была захвачена празднеством. Я ощущала свою причастность.
Но под утро я вышла постоять в одиночестве на балконе маленькой квартирки Иммануэля. Я видела перед собой забор из колючей проволоки, темные заросли. Небо посветлело. Я смотрела на север. Уже можно было различить очертанья горных отрогов: вот она, граница с Ливаном. Желтые огни устало мерцали в деревнях, чьи дома сложены из камня. Долины, до которых никогда не добраться. Далекие вершины, покрытые снегом. Одинокие постройки на холмах, то ли монастыри, то ли укрепленные замки. Пространство, загроможденное скалами, изрезанное глубокими ущельями. Потянуло прохладой. Я дрожала. Медлила, не уходила. Столь велика была сила умиротворяющего покоя.
Около пяти пробилось солнце. Оно взошло, окутанное густой пеленой тумана. Дикий кустарник был едва различим на поверхности земли. На противоположном склоне стоял юноша-араб, пасший овец, которые, рассыпавшись у его ног, яростно поедали траву.
Я слышала далекие раскаты колоколов, кругами расходящиеся по окрестным горам. Словно открывался иной Иерусалим, явившись из печальных снов. Видение мрачное и ужасное. Иерусалим преследовал меня.
Огни автомобильных фар сверкнули на шоссе, которое я прежде не заметила. Одинокие деревья, огромные, очень старые, стояли все в цвету. Обрывки тумана заблудились в безлюдных ущельях. Застывшее, замутненное видение. Холодный свет заливал чужую землю.
XLII
Я уже однажды писала: в мире есть алхимия, и она — внутренняя мелодия моей жизни. Теперь я склонна отказаться от этой фразы, потому что в ней нет смысла. «Алхимия». «Внутренняя мелодия». В конце концов что-то случилось в мае тысяча десятьсот пятьдесят девятого. Нечто низменное. Гнусная, жалкая пародия.
В начале мая я забеременела. Потребовалось медицинское обследование, потому что во время первой моей беременности были некоторые осложнения. Меня обследовал доктор Ломброзо, поскольку наш семейный врач доктор Урбах умер от инфаркта в начале зимы. Новый врач не нашел никаких поводов для беспокойства. Конечно, тридцатилетняя женщина — это не девушка двадцати лет. Физические нагрузки, острая пища и близость с мужем отныне запрещены до конца беременности. У меня снова набухли вены на ногах, появились темные круги под глазами. Рвота. Постоянная усталость. На протяжении мая я несколько раз забывала, где лежит тот или иной предмет, не могла вспомнить, куда положила свою одежду. Я восприняла это как знак. До сих пор я ничего не забывала.
Итак, Ярдена вызвалась перепечатать на машинке докторскую диссертацию Михаэля. В свою очередь, Михаэль обещал подготовить ее к выпускному экзамену, которые она все откладывала, дотянув до самого крайнего срока. Поэтому каждый вечер, начищенный и наглаженный, Михаэль отправлялся к Ярдене в студенческое общежитие.
Признаюсь, все это граничило с нелепостью. При глубоком, трезвом размышлении скажу, что предвидела все заранее. Особых бурь во мне это не вызывало. За ужином Михаэль выглядел перепуганным и рассеянным. Беспрерывно поправлял свой галстук спокойных тонов, заколотый серебряной булавкой. Улыбка растерянная, виноватая. Трубка его отказывалась раскуриться. Без конца приставал ко мне с предложением помощи: перетащить, вытряхнуть, подмести, подать. Отныне я свободна, и никакие знаменья не причинят мне страданий.