Мой муж Одиссей Лаэртид
Шрифт:
А сегодня я шла по двору и увидела Евмея — он тащил на веревке старого пса Аргуса. Этот пес когда-то принадлежал Одиссею — муж сам воспитал его и ходил с ним на охоту. Когда Одиссей уехал, я приказала рабыням заботиться об Аргусе. Толку от него теперь не было никакого: охотников во дворце не осталось, а сторожа из Аргуса не получилось — он ласкался ко всем, даже к посторонним. Но это был пес Одиссея, а кроме того, мне он и самой нравился. Так он и жил у нас в портике все эти годы.
Я спросила у Евмея, куда он ведет собаку, и он ответил, что Евриклея поручила ему повесить Аргуса — тот состарился, стал блохастым, и от него воняет... Я приказала Евмею отпустить пса и убираться к себе в свинарник, а потом нашла Евриклею и ударила ее по лицу. Я сказала ей, что в этом доме я хозяйка, а не
Евриклея посмотрела на меня с ненавистью и сказала:
— Слушаюсь, госпожа.
Боюсь, мне еще отольется эта ссора. Впрочем, теперь мне все равно.
Надо велеть Меланфо, чтобы она занялась Аргусом, — она, кажется, любит этого пса.
Их больше ста человек — этих юношей... Они едят моих коз и пьют мое вино, они развлекаются с моими рабынями, они ссорятся друг с другом и с Телемахом, они играют в кости, интригуют, объясняются мне в нежных чувствах и делают мне подарки, на что-то надеются, пытаются о чем-то договориться за моей спиной, делят между собой мой дворец, трон и меня... А ведь любой из них мог просто взойти на мое ложе и на трон Одиссея... Но они так увлеченно делят меня, что почти забывают обо мне.
Впрочем, я и не хочу ничего иного. Потому что, когда Одиссей вернется, он должен увидеть их всех...
По ночам в мегароне пахнет желанием. Пахнет юными и жаркими мужскими телами. А потом, когда дозвучит последняя нота форминги, дворец наполняется вздохами и стонами... Под белоснежными колоннами портика, за кустами жасмина, за черными виноградными лозами, свисающими над источником, — всюду таятся пары. Луч луны временами выхватывает край сброшенной туники, разметавшиеся по мрамору кудри, обнаженную женскую грудь — она мелькнула в голубоватом свете, мужская рука накрыла ее, оба силуэта упали в заросли, и только тихий смех прорезал ночь...
Для того ли я была чиста семнадцать лет, чтобы делить любовников с рабынями...
Имя жены и ее добрая слава принадлежат мужу, и я втоптала их в грязь. Этот дворец, эти подвалы, эти тучные стада принадлежат Одиссею, и его достояние проедают чужие люди. Но мое тело и моя душа принадлежат мне и только мне, и никто не посмеет коснуться их, пока не докажет, что достоин этого.
Приехали отец и братья. Выяснилось, что Евримах, сын Полиба, один из самых богатых и знатных юношей, пирующих в моем доме, обратился к Икарию со сватовством и принес ему роскошные подарки.
Мне он подарил ожерелье из янтаря — редчайшего камня, который привозят с далекого севера. Его капли — это застывшие слезы сестер Фаэтона. Мальчик упросил своего отца Гелиоса доверить ему управление божественной колесницей и не справился с огнедышащими конями. Он прочертил по небу огненную дугу и упал в реку Эридан, несущую свои воды в Северное море. А сестры его, семеро Гелиад, стали тополями на ее берегах и оплакали гибель брата.
Когда я надеваю это ожерелье, я не могу отогнать от себя печальные мысли. Что-то горькое есть в том, чтобы украшать себя чужими слезами. По ночам, в свете факелов, эти слезы горят, как капли крови на моей шее, и румянец становится еще ярче. Тогда я вижу, как желание разгорается в глазах моих женихов, и они тянут руки к рабыням, снующим по зале...
Когда гаснут факелы и гости расходятся, Евримах остается во дворце и делит ложе с Меланфо...
Отец убеждает меня выйти за Евримаха.
За Евримаха идти. подарками он превосходит
Всех остальных женихов и выкуп готов увеличить.
Гомер. Одиссея
Мои женихи часто спорят — они хотят знать, с кем я делю ложе... Благодарение богам, что ни с кем из них...
Я была в саду у Лаэрта. Старик окончательно опустился. Он по-прежнему смотрит за садом и содержит его в порядке — впрочем, это скорее заслуга рабов, — но сам он стал грязен и неухожен. Он часто плачет, тоскуя по сыну и по умершей супруге, но с трудом вспоминает, что он — бывший владыка Итаки.
Я напустилась на рабыню, которая назначена ходить за ним, но она со слезами рассказала, что Лаэрт отказывается спать в постели и мыться. Он ночует в пепле у очага, а в теплую погоду — в куче листьев прямо под небом. Я зашла в его комнату — там стоит богатое ложе с новыми одеялами и подушками, которые я недавно прислала, но выглядят они так, словно до них никто еще не дотрагивался.
Мне жаль Лаэрта — он всегда был добр ко мне. Тоска по сыну сведет его в могилу, как она свела Антиклею. Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему, что Одиссей жив. Впрочем, он не поверил бы мне. А если бы поверил, то еще больше расстроился бы. Ведь это означает, что его возлюбленный сын, обитая достаточно недалеко от Итаки, за столько лет не дал себе труда навестить отца.
Лаэрт всегда был человеком со странностями. Он был плохим царем и еще в молодости добровольно отказался от трона; он был плохим мужем и добровольно ушел из семьи... Но сейчас он окончательно повредился разумом. Испуганный, жалкий, вечно тоскующий... Я смотрела на него, а перед глазами у меня стоял Телемах — как они похожи! Это лживая сплетня, что Одиссей — сын Сизифа. Я вижу в Телемахе кровь Лаэрта — на этом роде лежит проклятие.
...Отец же твой больше не ходит
В город, в деревне живет у себя. Ни хорошей кровати,
Ни одеяла старик не имеет, ни мягких подушек.
В зимнюю пору он в доме ночует с рабами своими
В пепле, вблизи очага, покрывшись убогой одеждой.
В теплую ж пору, как лето придет иль цветущая осень,
Он в виноградном саду, где попало, на склоне отлогом
Кучу листьев опавших себе нагребет для постели, —
Там и лежит. и вздыхает, печали своей отдаваясь,
Все ожидая тебя. безотрадно он старость проводит.
* * *
Жив Лаэрт. Непрестанно в дому своем молит он Зевса
В членах дух у него уничтожить. тоскует ужасно
Он об уехавшем сыне своем Одиссее, а также
И о разумной супруге: она-то всего его больше