Мой отец Лаврентий Берия. Сын за отца отвечает…
Шрифт:
— Фамилии следователей помните?
— Конечно, помню. Это были три заместителя Генерального прокурора СССР. Первый заместитель — военный прокурор генерал-лейтенант Китаев, сволочь невероятная; заместитель Комочкин и заместитель Цареградский, порядочный человек и не сволочь, хотя и прокурор…
— Допрашивали в тюрьме или возили на допросы?
— Все происходило в тюрьме. Кабинет следователя был радиофицирован и наш разговор записывался на пленку в соседнем помещении.
— Следователи представились, назвав свои настоящие фамилии, или вы их знали в лицо?
— Они представились, предъявили документы… Все, как полагается…
— Кроме следователей, никто вами не интересовался за те полтора года?
— Дважды ко мне в Лефортово приезжал Г. М. Маленков. Советовал дать некоторые показания, чтобы облегчить собственную участь. На самом деле он пытался выяснить, знаю ли я, где находится секретный архив отца.
— Боялся компромата?
— Разумеется. Он ведь, как я уже рассказывал, в ЦК вопросами репрессий ведал. Вполне возможно, что у отца хранились документы, огласка которых могла бы нанести непоправимый удар не только по одному Маленкову.
— Сполна испытав жестокий и бесчеловечный режим московских тюрем, думали ли вы о тех людях, которые прошли там Дантовы круги ада с «благословения» вашего отца?
— Находясь в заключении, человек думает о многом, У него появляется обостренная необходимость анализировать, сопоставлять, делать выводы. История с отцом, как я уже говорил, явилась для меня полнейшей неожиданностью. В камере мне не давали газеты, не разрешали слушать радио, поэтому я до конца не понимал, что же все-таки произошло, в чем провинился мой отец, в чем лично моя вина… То, что преподносили мне следователи о шпионстве и предательстве отца, я отметал сразу. Не верю этому и сегодня, так как шпионом Лаврентий Берия мог быть только советским, работавшим на благо СССР. В тюрьме у меня и мысли не возникало, что люди попадали туда по прихоти моего отца. В моем понимании отец был высокопоставленным должностным лицом, как и все его коллеги, отвечающим за порученный ему участок дела; а этот участок ограничивался не только правоохранительной деятельностью.
— Отправляя в Свердловск, обвинение с вас сняли?
— В правительственном решении, согласно которому мне поручалось реализовать проект, указывалось, что я имею допуск к работам, содержащим государственную тайну, к особой папке, к совершенно секретной и секретной документации, но там ничего не говорилось о моем пребывании под арестом и следствием. Как будто те страшные полтора года исчезли из моей жизни!
— Быть может, власти освободили вас потому, что вспомнили знаменитую максиму «сын за отца не отвечает»?
— Не думаю, что эта милость принадлежала исключительно власть имущим. На них сильно влияли лица, поддерживающие меня в науке. Они не только добились моего освобождения, но и возвращения к любимой работе. В Свердловске меня навестил Курчатов, приезжали и другие ученые. Должен заявить со всей откровенностью и благодарностью, что меня спасла русская техническая интеллигенция! (И это я расцениваю, прежде всего, как отношение к моему отцу, а потом ко мне — ни в чем не повинному молодому человеку!)
— Скажите, после освобождения органы не пытались вас склонить к сотрудничеству? По законам «жанра» вы могли бы стать для них весьма подходящим персонажем…
— Не удостоился такой чести! Общение со мной в Лефортово и Бутырке, наверное, убедило их в том, что бесполезно рассчитывать на мое стукачество. Выпустив из тюрьмы, «рыцари плаща и кинжала» держали меня в Свердловске под постоянным наблюдением.
— Свердловск был ссылкой?
— Официально нет, но фактически — да. Без особого разрешения ни я, ни мама не могли ступить ни шагу.
— Правда, что ваша мать ездила в родной Мартвили и хотела получить там земельный участок, но местные власти ей отказали?
— Мать ездила в Мартвили как раз по приглашению местных властей, охотно отозвавшихся на ее просьбу, однако вмешалось КГБ в лице начальника его грузинского подразделения Алексея Инаури, и маму под охраной привезли обратно в Свердловск.
— В годы вашего пребывания в Свердловске мать посещала Грузию и нелегально?
— В 1958 году мы получили от анонимного респондента фотокарточку, на которой был запечатлен мой отец на фоне президентского дворца в Буэнос-Айресе. «Если вас заинтересовало мое послание — писал аноним, — поезжайте в Челябинск, где в таком-то месте в такое-то время встретите человека который и объяснит все подробности». Матери послание показалось убедительным и вопреки официальному запрету она настояла, чтобы я поехал по указанному адресу. В то время в Челябинске гостила моя няня, упоминаемая ранее Элла Альмендингер, брат которой возглавлял один из местных заводов. Я сообщил ей по телефону, что приеду и, возможно, обращусь с просьбой о помощи. В субботу утром мы с товарищем сели на велосипеды и отправились в путь. Из Свердловска в Челябинск — километров 250 — расстояние не такое уж непреодолимое для молодых и здоровых парней. Я поведал Элле Эммануиловне всю историю и попросил вместо меня пойти на свидание. Она согласилась, но вскоре вернулась с неприятной новостью: инкогнито настаивал на личной встрече с мамой. Вскоре после моего возвращения из Челябинска нам подбросили журнал «Вокруг света» с публикацией того же снимка и очередной запиской: мол, маму ожидают в селе Анаклия Зугдидского района, что на берегу Черного моря. Мы не исключали, что это может быть провокацией, хотя и не очень понимали ее цель. Допустим, хотят заставить нас нарушить паспортный режим, а потом наказать. Но зачем заманивать нас за тридевять земель, когда для наказания можно придумать массу поводов на месте? Тем более, что подобная перспектива нас не страшила: к одиночному заключению нам не привыкать…
Итак, мама решилась ехать в Грузию. На заводе «Уралхиммаш», где она работала, ей оформили больничный лист, а мои друзья организовали конспиративный перелет в Сухуми. Маму там встретили и, чтобы не привлекать особого внимания, рейсовым автобусом доставили в Анаклия. Там она гостила в очень милой семье и на протяжении недели ежедневно ходила в указанное место» но, к сожалению, тщетно. На встречу никто не явился. До сих пор не понял, в чем заключалась суть этой жестокой игры. Мама до конца жизни верила, что отец жив, и в редкие минуты, когда мы возвращались в прошлое, говорила: «А может быть…»
— Лаврентий Павлович был, конечно, человеком прозорливым, опытным. Неужели он не предугадал надвигающейся опасности?
— Отец допускал, что его требование всем членам ЦК отчитаться перед чрезвычайным съездом партии, на созыве которого он настаивал, и объяснить свое участие в репрессиях, может вызвать резкую реакцию, даже протест. Он предполагал политическую борьбу, но не террор. В этом — его главная ошибка.
— Хоть кто-нибудь остался верен дружбе с вашим отцом после того, как его не стало?
— Верных ему людей убрали вместе с ним. Многие, кого соратниками назвать нельзя, — они выполняли его служебные поручения, — оказались в местах не столь отдаленных. Чем упорнее человек защищался, опровергая свою причастность к преступлениям Берия, тем больший срок наказания получал.
— Вы верите в сопричастность к аресту или убийству Лаврентия Павловича таких деятелей, как Жуков, Конев, Батицкий?
— То, что против отца использовали военных, несомненно. Его убийство было, по существу, военным переворотом. О роли конкретных военачальников в этом перевороте затрудняюсь что-либо сказать. Знаю лишь одно: Георгий Константинович Жуков дружил с моим отцом. Они сотрудничали как до войны, так и весь военный период. Отец всячески поддерживал Жукова, когда тот попадал в очередную опалу. Именно Георгий Константинович составил для отца списки уцелевших от ежовских репрессий военных, впоследствии реабилитированных и возвращенных в армию; среди таких — Рокоссовский, Мерецков и др.