Мой Петербург

У каждого горожанина совершенно особенно и неповторимо отзываются в душе дома Петербурга. Днём они хранят о себе молчание. Всё заглушает шум и движение улицы. Но с наступлением вечера, когда начинают зажигаться окна, тайна домов слегка приоткрывается. Сквозь тонкие занавески можно различить старинную люстру, книги, портрет на стене…

Время изменяет быт дома, моды, привычки. Что остаётся? Дух петербургского дома. Его невозможно не отличить,

Что же такое — петербургский дом? Где его начало? В тех ли полурусских, полуевропейских, наскоро поставленных первых городских жилищах? Или петербургский дом сложился значительно позднее…

Жизнь вещей дольше человеческой. Может быть, это они становятся хранителями дома. Сколько полинялых штофных кресел и диванов с сошедшею позолотою, портретов, писанных в Париже, столовых и каминных часов, фарфоровых пастушек, вееров исчезло в восемнадцатом столетии. Все эти безделушки, ширмы, карточные столы, посуда — всё это летело сквозь девятнадцатый век, теряясь во времени. Богатые дома с традициями, с налаженным бытом вдруг разорялись, шли с молотка. Но были и такие, что устояли под ударами времени, сохранив дух аристократического петербургского дома до начала нашего века. Часто они отличались не богатством, не роскошью, но поразительным уютом и удобством.

По воспоминаниям старожила, «…там роскошные вещи так приспособлены служению людям, так всё стоит на месте, кресла протягивают вам подлокотники, приглашая сесть, шкура белого медведя разостлана, чтобы окунуть в её шерсть пальцы, к тому же на ней бесцеремонно растянулась собака, всё так искусно устроено для удобства, уюта, а не на показ, что роскоши не замечаешь, она проста. Не блестят на столе серебряные сухарницы, потемневшие от древности (чистить не приказано), не блестит старинное золото на кольцах дам, блестят только белоснежная скатерть да салфетки…»

На рубеже веков Петербург становился всё демократичнее. Уже не было грани между аристократией, интеллигенцией и богатыми, но неродовитыми людьми. Дома врачей, адвокатов, инженеров, педагогов были похожими. Так складывался характер петербургского дома. Даже можно сказать: стиль. Непетербуржец назвал бы его холодным. Но более верное слово — сдержанный. Эта черта, свойственная характеру города, отличала и дома петербургских аптекарей, парикмахеров, кондитеров, ремесленников, рабочих…

Что могло быть общего между домами, где уклад жизни определялся старинными культурными традициями, и тесными жилищами, где день прожит — и слава Богу? Общей была городская жизнь. Праздники. Они входили во все дома. Так, перед Пасхой всегда мыли окна. Выставляли рамы, балконные двери.

писал А. Майков. Вместе с апрельским ветром в комнаты влетал пасхальный перезвон. Мастикой натирались полы. Квартиры наполнялись запахом куличей. Закваску для куличей в больших опарных горшках хозяйки и прислуга носили в аптеку. Там, за рубль, аптекарь капал в закваску одну каплю розового масла. От такой капли от куличей шёл замечательный аромат.

Общими для петербургских домов были и летние переезды на дачи или просто в деревню к родственникам. Потом наступление холодов, когда во всём Петербурге начинали топить печи. В небо поднимались дымы. Дрова одинаково потрескивали в мраморных каминах, и в изразцовых печах, и в печках-голландках. Между двойными рамами высоких окон в квартирах бельэтажа и маленьких окошек нижних и верхних этажей в петербургских домах на зиму укладывали цветную вату, ставили фаянсовые стаканчики с серной кислотой, чтобы стёкла не замерзали.

Есть в петербургских домах какая-то необъяснимая тайна. Почему появляется это странное чувство, когда ты входишь в дом, где никогда прежде не был, и вдруг понимаешь, что всё в нём знакомо? Запах этого дома, вещи, даже лица людей, смотрящие с фотографий на стене. Мне рассказывали — пожилые петербуржцы, что, когда болел их сын, к ним в квартиру в доме № 51 по Мойке приходил врач. В первое своё посещение, он вдруг остановился в дверях и, оглядывая комнату, невольно сказал вслух: «Всё точно так… И такая же люстра. И буфет стоит на том же месте, и книги… Всё точно так…» Что значили эти слова? Как это воспоминание было связано с его жизнью, судьбой?

Дух дома проникает в нас, как воздух. Он входит в подсознание помимо воли и всю жизнь потом отзывается в душе. Очертания комнат, окна, двери, лепка на потолке, настольная лампа, круг света от абажура, зеркало в раме, бой часов. И ещё снег, летящий за окнами, и краешек петербургского неба.

В каждом доме есть особые запахи. Праздничные и ежедневные. Праздничные — это запах пирога, жаркое в хлебной корочке на Новый год, мандарины, хвоя рождественской ёлки. В будни — запах утреннего кофе на кухне, мокрых зонтиков после дождя. Запах кофе в Петербурге совершенно особенный. Нигде больше кофе так не пахнет — ни в Москве, ни в Киеве, ни в Берлине. Может быть, это зависит от воздуха, от воды?..

У нашего города единственная, неповторимая судьба. Об этом так часто говорят, что перестают слышать. Ведь в понятии «неповторимый» есть не только гордость, но и горечь. Нам уже никогда не вернуться к петербургскому дому начала XX века. Но есть какая-то удивительная связь, непрерывное движение жизни города и такие совпадения, когда захватывает дух и голова идёт кругом. Как могли уцелеть кузнецовские тарелки и чашки, еще можно представить, хотя об этом думали меньше всего. Но как мог сохраниться дух петербургского дома? В двадцатые годы горели в печах венские стулья, целые гостиные, белые рояли, книги… Не потому ли так истончились в домах стены?

«Квартира тиха, как бумага, — пустая, без всяких затей», — писал в это время Мандельштам. В те годы еще никто не знал, что впереди город стережёт страшная война, блокада. И будут опять гореть книги, благо, что их всегда было много.

Удивительно, но осколки, на которые разбилась жизнь петербургского дома, всё-таки уцелели. Я помню, как в детстве мой отец, собираясь навестить родственников, взял меня с собой. Уже потом в адресном справочнике «Весь Петербург» я нашла нашу фамилию и адрес: Пушкинская, 10, кв. 100, номер телефона. И я вспомнила то единственное моё посещение этого дома. Это была квартира моего двоюродного прадеда. Пожилая надменная женщина, которая тогда нас принимала, была его дочерью и приходилась моему отцу теткой. Мне запомнилась обстановка комнаты. Старинное пианино с бронзовыми подсвечниками, ноты, книги. И, под стать обстановке, холодноватая сдержанность старой женщины. Какая-то в этом была тайна семейных отношений, судьбы. Тогда, в свои восемь лет я, зная, что дом моей матери погиб во время блокады, поразилась, столкнувшись так близко с каким-то далеким временем, которое продолжало жить, не замечая перемен. Старинные часы с маятником глубоким звоном заполняли паузы в принужденной беседе. Кузнецовские чашки и блюдо служили, как полвека назад.