Моя Антония
Шрифт:
В тот же день, пока я спал, Антония вместе с бабушкой пошла к Каттерам за своими вещами. Дом оказался запертым, им пришлось взломать окно, чтоб попасть в спальню Антонии. Там все было в ужасающем беспорядке. Платья Тони, выкинутые из шкафа, валялись на полу, разорванные и истоптанные. Моя одежда была в таком виде, что мне ее даже не показали; бабушка сожгла ее в плите у Каттеров.
Пока Антония укладывала пожитки и наводила в комнате порядок, кто-то начал отчаянно трезвонить в дверь. Это оказалась миссис Каттер: она не могла попасть в дом, так как ключа от нового замка у нее не было; голова ее тряслась от ярости.
– Я ей посоветовала взять себя в руки, не то, мол, вас удар хватит, рассказывала потом бабушка.
Бабушка не позволила ей встретиться с Антонией, а заставила сесть в гостиной и рассказала обо всем, что случилось
Потом начала рассказывать миссис Каттер. Накануне утром они с мужем вместе выехали из Омахи домой. В Уэйморе им предстояло провести несколько часов в ожидании поезда на Черный Ястреб. Пока они ждали, мистер Каттер отлучился в Уэйморский банк, где у него были дела, а миссис Каттер осталась на станции. Вернувшись, он сказал, что ему придется задержаться на ночь, она же может ехать домой. Он купил ей билет и посадил в поезд. Она заметила, что вместе с билетом он сунул ей в сумочку бумажку в двадцать долларов. Тут, добавила она, ей бы самое время заподозрить неладное, но она ничего дурного не подумала.
На маленьких полустанках никогда не объявляют, какой поезд куда следует, все сами это знают. Мистер Каттер показал билет кондуктору, устроил жену в вагоне, и поезд тронулся. Только ближе к ночи миссис Каттер обнаружила, что едет в Канзас-Сити, что билет у нее именно туда и, следовательно, Каттер обдумал все заранее. Кондуктор объяснил ей, что поезд на Черный Ястреб прибывает в Уэймор через двадцать минут после отхода канзасского. Она сразу смекнула, что ее муженек устроил все это, чтобы вернуться в Черный Ястреб без нее. Делать было нечего, пришлось ей ехать до Канзас-Сити и оттуда первым же поездом отправляться домой.
Каттер мог преспокойно приехать на день раньше жены, пусти он в ход куда более простые уловки. Мог, например, оставить ее в гостинице в Омахе, сказав, что ему нужно на денек-другой съездить в Чикаго. Но, очевидно, он не испытал бы подлинного наслаждения, если б ему не удалось уязвить ее как можно больнее.
– Он за это поплатится, миссис Берден, вот увидите!
– заверяла миссис Каттер, тряся лошадиной головой и вращая глазами.
Бабушка ответила, что не сомневается в этом.
Каттеру, вероятно, нравилось поддерживать в жене уверенность, что он исчадие ада. Он получал какое-то странное удовольствие, доводя эту истерическую натуру до исступления. Видимо, собственные козни не давали ему так полно почувствовать себя прожигателем жизни, как гнев и попреки миссис Каттер. Пусть даже сам он потеряет вкус к распутству, его супруга не должна подозревать об этом. После очередного похождения он уповал на схватку с женой, как гурман на рюмку крепкого ликера после обильного обеда. Уж без чего он решительно не мог обойтись, так это без скандалов с миссис Каттер!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛЕНА ЛИНГАРД
1
В университете мне посчастливилось - моим наставником стал блестящий и вдохновенный молодой ученый Гастон Клерик. Он приехал в Линкольн всего на несколько недель раньше меня и возглавил латинскую кафедру. Здоровье Клерика было подорвано длительной болезнью, перенесенной в Италии, и потому врачи посоветовали ему поселиться на Западе. Он принял у меня вступительные экзамены, и сразу было решено, что мои занятия пойдут под его наблюдением.
В первые летние каникулы я не поехал домой, а остался в Линкольне изучать греческий язык - это был единственный экзамен, который я не сдал, поступая на первый курс. Клерик, пробыв только несколько недель в Колорадо, тоже проводил лето в Линкольне - доктор отговорил его от поездки домой в Новую Англию. Мы играли в теннис, читали и совершали далекие прогулки. Об этой поре духовного пробуждения я всегда вспоминаю, как о счастливейших днях моей жизни. Гастон Клерик ввел меня в царство идей, а когда впервые попадаешь туда, все остальное на время меркнет и прошлое как бы перестает существовать. Но странным образом кое-что из моей прежней жизни уцелело, и некоторые старые знакомые, казалось, уже поджидали меня в этом новом мире.
В те времена среди студентов в Линкольне было много серьезных молодых людей, приехавших учиться с ферм или из городков, разбросанных по малозаселенному штату. Кое-кто из них явился в университет сразу после уборки кукурузы, имея в кармане только летний заработок, но они стойко продержались все четыре года,
Ученики у нас пользовались такой же свободой, как и наставники. Общежитии при университете не было, каждый селился где мог и жил как умел. Я снимал комнаты у пожилой четы, давних жителей Линкольна, которые переженили своих детей и теперь тихо коротали дни на самой окраине города, там, где начиналась прерия. Дом был расположен неудобно для студентов, поэтому я снимал две комнаты, а платил за одну. Спальня моя служила прежде кладовкой для белья, она не отапливалась, и в ней с трудом помещалась складная кровать, но зато вторую комнату я мог называть своим кабинетом. Комод и вместительный ореховый гардероб, где хранилась вся моя одежда, даже шляпы и башмаки, я отодвинул в сторону и старался не замечать их так дети, играя в дочки-матери, закрывают глаза на не относящиеся к игре предметы. Большой, затянутый зеленым сукном стол, за которым я занимался, стоял у окна, выходившего на запад, прямо в прерию. Справа в углу, на полках, которые я сам смастерил и искрасил, размещались все мои книги. На пустой стене слева темные старомодные обои были закрыты большой картой Древнего Рима, выполненной каким-то немецким ученым. Клерик заказал ее специально для меня, когда выписывал книги из-за границы. Над книжными полками висела фотография античного театра в Помпее, которую Клерик подарил мне из своей коллекции.
Наискосок от того места, где я обычно работал, у другого конца стола, стояло придвинутое к стене глубокое кресло с высокой спинкой. Я выбирал его с особой тщательностью. Мой учитель иногда заглядывал ко мне во время своих вечерних прогулок, и я приметил, что он охотнее задерживается и пускается в разговоры, если ему есть, где расположиться с удобством, да еще если под рукой окажется бутылка бенедиктина и его любимые сигареты. Он был, как я обнаружил, скуповат в мелочах - черта, никак не вязавшаяся с его характером. Иногда он приходил молчаливый, хмурый и, отпустив несколько ядовитых замечаний, снова шел бродить по улицам Линкольна, почти таким же тихим и гнетуще добропорядочным, как улицы в Черном Ястребе. Иногда же он мог просидеть до полуночи, рассуждая об английской и латинской поэзии или рассказывая о своей жизни в Италии.
Не могу определить, в чем именно заключалось обаяние и блеск его бесед. На людях он почти всегда был молчалив. Даже читая лекции, не рассказывал банальных историй и анекдотов, как другие преподаватели. Если он чувствовал себя усталым, его лекции были расплывчаты, отрывочны, малопонятны, но если предмет увлекал Клерика, он читал великолепно. Уверен, что Гастон Клерик вполне мог бы стать большим поэтом; иногда мне думалось, что именно такие взрывы вдохновения оказались пагубны для его поэтического дара. Он слишком щедро растрачивал свой пыл в беседах. Часто мне случалось видеть, как он, рассказывая о чем-то, хмурил темные брови, вперив взгляд в какую-нибудь точку на стене или в узор на ковре - и вдруг перед вами в свете лампы возникали картины, только что родившиеся у него в голове. Он мог вызвать для вас из царства теней драматические события времен античности - белые фигуры на синем фоне. Не забуду его лица в тот вечер, когда он рассказывал мне, как в полном одиночестве провел целый день на развалинах приморских храмов в Пестуме: легкий ветер пролетал над обломками колонн, над цветущей болотной травой низко носились птицы, на серебристых, окутанных облаками горах играли свет и тени. Он провел там короткую летнюю ночь и, завернувшись в плащ и пальто, наблюдал, как перемещались по небу созвездия, пока из моря не поднялась "юная супруга старца Титона" [Аврора - богиня утренней зари у римлян; по преданию, похитила юношу Титона и, став его женой, вымолила у богов для него бессмертие, забыв испросить вечную юность, поэтому Титон превратился в дряхлого неумирающего старца] и в утреннем свете отчетливо выступили силуэты гор. Там он и подхватил лихорадку, как раз накануне отъезда в Грецию, и долго пролежал больной в Неаполе. В сущности, он и теперь еще расплачивался за ту ночь.