Моя Чалдонка
Шрифт:
— Куда же ты идешь?
— Домой. Я из детского сада. Тетя Феня одела, я и пошел. Все ругаются: матерей, говорит, не дождешься, без рук и ног осталась, говорит. Ну, я и пошел.
«Не слова, а какие-то шарики выталкивает, — подумал Кайдалов, — круглые, легкие. А Медынька все «р» не выговаривал». — И почувствовал, как словно кольнуло в сердце тонкой и длинной иглой.
— А ты не замерз? Катаночки-то почему в снегу?
— Чуточек замерз… Я в сугроб залез.
— Ну, пойдем вместе.
— Пойдем… А вот все равно возьмут и уедут! Потому что колесы.
Они дошли до учительского дома. Кайдалов посмотрел
— А что, молодец, может, зайдем погреемся? — сказал Кайдалов. «Что это с моим голосом, совсем охрип, — думал он между тем. — Зайдет или нет?»
— А ты здесь живешь?
— Здесь.
«Не зайдет!»
— Ну ладно, давай погреемся.
Валерик, выступая каждый раз с правой ноги, взошел по ступенькам крыльца на веранду.
— Ты постой тут, в кухне, — сказал, торопливо отворяя дверь, Кайдалов, — а я лампу зажгу.
Он словно боялся, что Валера раздумает. Руки у него дрожали, когда он снимал холодное стекло десятилинейки, выкручивал фитиль, чиркал спичкой. Мальчонка тихонечко стоял у порога, и даже дыхания его не было слышно.
А когда старый учитель распаковал Валерика — размотал шарф, снял пальтишко вместе с варежками на веревочке, — то оказалось, что Валерик не круглый, а щуплый и сутуленький, с острым подбородком и острыми локотками. И глаза острые и светлые в неожиданно темных и густых ресничках. «Слова-то — шарики, а сам-то — щепочка!» — подумал Кайдалов.
— Садись-ка в кресло, у окна. Я катаночки твои подсушу.
Валерик в одних чулках проворно прошлепал к креслу и уселся, подобрав ноги. Ах, как давно не бегали детские ноги по этому некрашенному полу!..
Кайдалов держал в огромной руке мокрый Валеркин катаночек. Снег на нем растаял, катаночек потемнел, впитав воду. Кожаная латка на заднике сморщилась и отстала. «Валенок-то чуть побольше моей трубки-ганзушки, — подумал Кайдалов, — а пяточка-то худая. Отдам-ка ему старые Бедынькины — они совсем целые». Он все же поставил катаночки на еще теплую плиту, подкрутил фитиль в лампе, и кольцо огня вокруг фитиля утолстилось; в лампе запрыгали веселые язычки; стало светлее в комнате.
— А это кто там спит? — спросил Валерик и показал на стоящие рядышком две кроватки.
И вновь почувствовал Кайдалов, как кольнула сердце тонкая и длинная игла.
— Да вот, понимаешь, никто не спит! Никто… (Ох, до чего же он охрип, просто дерет все в горле!) Ты вот что… есть хочешь?
— Хочу. Ты картошку будешь варить?
— Нет, — ответил учитель из кухни хриплым, точно сдавленным голосом. — Будем кофе пить.
— Ну, давай кофу! — ответил Валерик.
И вдруг, высмотрев в комнате что-то остренькими глазками, соскользнул с кресла. Кайдалов, скрипя половицами, ходил по кухне. Он растопил плиту, налил воды в эмалированный кофейник, достал из буфета круглую коричневую банку с надписью «мокко», черпнул в ней чайной ложкой. «На донышке осталось». Хозяйничая, он то и дело вскидывал голову, прислушиваясь к тихим, неясным звукам, к бормочущему что-то голоску, и странно и удивительно было ему, что он сегодня не один… По квартире разнесся густой и пряный запах кипящего кофе. Когда Кайдалов вернулся в комнату. Валерик сидел на коврике возле кроваток и обеими руками доставал из деревянного ящичка цветные ленты и флажки, картонные игрушки: зайцев, рыбок, петушков. Лицо Валерика, и волосы, и руки были в золотых и серебряных блестках и словно сияли.
— И звезда есть! — кругло и отчетливо выговаривал он. — И звезда!
И он протягивал золоченую бумажную звезду Кайдалову. А тот стоял над ним в своих мешковатых брюках с подтяжками поверх синей фуфайки, грузный, заросший седой щетиной; он держал кофейник в руках; кофе еще булькало — крышка кофейника мелко подрагивала, и коричневая струйка сбегала по ее зеркальному боку. Кайдалов смотрел на звездочку, на ленты, на хрупкие стекляшки… Как давно не прикасались к ним детские руки — с прошлогодней елки!.. Елка стояла тогда в углу за кроватками; Бедынька и Медынька, ложась спать, трогали колючие ветки, доставали потихоньку конфеты в цветных хвостатых обертках… Ох!
— Ну, ну, — бормотал Кайдалов, — давай же пить кофе. Только черный, понимаешь, молока-то нет!
— А с сахаром?
— С сахаром.
— Ну, давай черный с сахаром. А можно, я пока звездочку подержу?
— Можно. Пей, вот твоя кружка.
— Я из блюдечки люблю, — сказал Валерик.
Кайдалов налил ему в блюдечко. Валерик держал в одной руке звезду, в другой большой кусок хлеба с маслом и прилежно выфукивал кофе. Посмотрит то на уменьшающийся кусок хлеба, то на звездочку, то на Кайдалова, склонится к блюдцу и тянет из него черную жидкость сложенными в трубочку губами.
— А для чего ее пьют — кофу? — неожиданно спросил он.
— Как для чего? Ну, чтобы сердце билось лучше.
Валерик быстро приложил руку к груди, потом пожал острым плечиком и засмеялся:
— И не лучше бьется… Ну тебя!
Через секунду Валерик снова копошился возле ящичка, шелестел серебрушками, коробочками, лентами. Что-то было в нем и от Медыньки и от Бедыньки, и Кайдалов подмечал в нем то черты сына, то черты дочери, и от этого было больно, и грустно, и хорошо… Кайдалов тяжело опустился на коврик рядом с Валериком. Тот, запустив руку в самую глубь ящика, вытянул крупную остроносую шишку, пахучую, смолистую; шишка была похожа на башню, сложенную из треугольных коричневых камней.
— Съедим шишку?
— Съедим.
Валерик отогнул щиток: из двойного гнездышка сонно смотрели тупые рыльца орешков. Валерик снял второй треугольник, третий, обнажая светло-коричневые, темно-коричневые и совсем красные орешки. Валерик вынул орешек и хрустко надкусил острыми зубами. Из развалившейся надвое скорлупы он вынул пузатенькое зернышко в тонкой, тоньше папиросной бумаги, коричневой одежке:
— Ох, вкусный какой!
Валерик надкусил второй орешек, достал зернышко и сунул его в обросшие колючим волосом губы Кайдалова.
— Попробуй! — И рассмеялся. — А тетя Феня говорит: «Детский род — все в рот». А что такое род?
Кайдалов тяжело, с хрипом вздохнул.
— У тебя болит здесь? — ткнул его Валерик пальцем в грудь. — Все хрр… хрр…
Нет, ничего не болит у Кайдалова. Он думает о кедровой шишке.
Шишечки, шишечки! Росли вы на кедрах Малетинской гривы, ночевали в срубе со стрелками зеленой травы на крыше, били вас маленькие руки березовыми палками… Вот эту шишку не обмолотили, висела она на рождественской елке, а сейчас уж совсем не похожа она на башню, а похожа на разоренный дом…