Моя Чалдонка
Шрифт:
— Подойди-ка сюда!
Паренек снова приблизился к вагону.
— Есть небось хочешь?
— Вы Тюкин?
— Ну, Тюкин. А дальше?
— А что, — нетвердым голосом сказал паренек, — Алексей Яковлевич живой?
Солдат с изумлением почесал краем банки бороду.
— Скажи, пожалуйста, дербень Калуга! Ты, белоголовый, откуда взялся?
— А вы помните, — уже тверже заговорил паренек, — помните, как на войну ехали, на нашем разъезде остановились? Мы как раз с Венькой Отмаховым подошли… Еще собака с нами была… Алексей Яковлевич записку писал, вы ему чемодан
— Постой, постой! — вскричал Тюкин. — Это когда ложка моя чуть не осталась? А ну, залазь-ка! На вот, держись за костыль! Ты смотри-ка! Узнал, значит?
— Узнал.
— А что ты такой черный? — разглядывал паренька Тюкин. — Тогда вроде белее был. Тебя, что ли, в одном вагоне с букачачинским углем везли? И кто же тебе лоб расшиб? Тоже на фронте побывал?
Паренек шмыгнул носом и молчал.
— Ну, твое дело… Есть-то хочешь?
Его собеседник взглянул на буханки, колбасу и проглотил слюну.
— Это не наше продовольствие. И компотам угощать не буду: дадим старушенции с выводком. Ты вон достань с тех нар мешок… тащи сюда.
Тюкин вытащил хлеб, сало, яйца, баночку с маслом. Он помолчал, следя за тем, как мальчик ест.
— Ты насчет учителя своего спрашивал… Не такой он человек, чтобы живьем к немцам попасть. Мне ноги подбило, так я на руках полз, чтобы фашисту не достаться. Алексей-то Яковлевич еще позлее меня… А ты, слышь, все же чуда, в какую сторону? — неожиданно спросил он. — На запад или на восток?
— Отец у меня убитый! — Паренек отодвинул от себя еду и прямо посмотрел в глаза фронтовику.
— Так, — сказал Федор Тюкин, — так, на запад, значит? — И завертел в руках свой полированный костыль с еще не потертыми кожаными подплечниками.
Прибежала, семеня, старушка с бутылкой молока.
— Пособите, касатики, взлезть… Спасибо, родненькие. Как там мышата мои? За молоко-то тут точно за вино дерут. За бутылку, ироды, и то пять рублей слизнули!
Она занялась внучатами.
Тюкин привстал с сундучка, опираясь на костыль:
— Помоги-ка на нары перебраться… Вот так. Банку ту передай старушке. Садись-ка рядышком.
Он лег на спину и заговорил, словно сам с собой:
— Вишь, жалость-то какая! Я было обрадовался, думаю: вот попутчик, сопроводит меня до места. Ну, чего смотришь? Правду говорю! У меня сначала назначение в Читу было, в госпиталь, а я уж с костылями управляюсь, через пару месяцев, может, на ногах буду. Зачем мне госпиталь? А меня Алексей Яковлевич ваш все убеждал: «Вы бы, Федор Сергеевич, после войны в мою Чалдонку: на подсобном устроитесь, на пришкольном участке поможете». Я ведь, парень, садовод. — Тюкин помолчал. — О Чалдонке Алексей Яковлевич так говорил, будто и нет краше места на земле: «мои сопки», «мой прииск», «мои ребята». «Люди, говорил, такие у нас, что никогда человека в беде не выдадут». Так вот мне бы сейчас Чалдонку вашу посмотреть. А еще у меня, — голос Тюкина дрогнул, — неотправленное письмо есть Алексея Яковлевича, вот везу его. Лично передам.
Паренек сидел рядом с Тюкиным и молчал.
— Я, парень, — продолжал Тюкин, — я все еду и думаю: как же мне
Вернулись геологи, появился широкоплечий матрос с бутылкой водки, торчащей из кармана.
— А, пассажир новый? — лениво-доброжелательно спросил он. — Далеко ли?
Паренек не отвечал.
— А кто будешь? — продолжал допрашивать матрос. — Пропуск-то есть?
— Нет у меня никакого пропуска!
— Непорядок. Ты, выходит, просочился. И вообще у нас тут полный комплект.
— Не трожь мальчонку!.. — выскочила из угла старушка. Испугавшись своей храбрости, она уже потише сказала: — Потеснимся, свои ведь.
— Непорядок. Запретная зона — и без пропуска.
— Хватит тебе! — Тюкин приподнялся на нарах. — Он со мной.
— Ну вот, — явно обрадовался матрос и достал из кармана бутылку. — Другое дело — раз проверенные люди ручаются… Теперь можно тяпнуть за «дербень Калугу» и в посрамление этого Гудерьяна!
Эшелон медленно двинулся с места.
— Ты, парень, не печалься, — тронул Тюкин своего спутника за плечо. — Глядишь, там у тебя, на прииске, и дела найдутся…
46
Да, вы угадали, Федор Сергеевич: много осталось у паренька дел и забот в Чалдонке! Как непонятно получается: заехал далеко-далеко от прииска, а прииск будто рядом, — словно смотришь кино в первом ряду.
«Сынок, сынок», — сказала в то утро мать. Никогда, никогда так не говорила. Сидит сейчас в нетопленной избе, одна, и ревет… Хоть бы дров ей наколоть.
Володю, интересно, выпускают уже из дому или нет? Сказали ему насчет меня? Не выдаст — не такой Володька. Про то письмо давно надо было ему рассказать: ну, попалось с тетрадью, взял запечатал да отправил, и весь разговор! Скрывать незачем было — ведь даже об ратный адрес Володькин подписал. И никому — ни слова! Завтра у Тюкина допытаюсь, получил Алексей Яковлевич письмо про магнит или нет. Может, уже применять стали? Вон как под Москвой вдарили! Вот это да!
А про Чугуниху никто в поселке не знает, что она теперь молоко даром раздает. Как идет на разъезд, все кричат: «торговка», «хапуга». А она — вон какая! Сеня-то знал или нет? Написать бы ему.
Почему так тянуло обратно всю дорогу? С лета ведь, с начала войны задумал, а уехал — и будто кто в спину кричал: «Вернись, паря…» А ехать-то не сладко было: то заберешься на третью полку — это еще хорошо, а то в тамбуре скрючишься или перебегаешь из вагона в вагон. На одном перегоне даже в угольное отделение залез — проводница, всего черного, вытащила. Тогда и берданку потерял. Эх, растяпа! От Мысовой до Иркутска — опять на тормозной площадке. Съел последнюю картошку, а газету разорвал и обернул ноги, чтобы не мерзли. Не в том, конечно, дело, доехал бы! А вот — тянуло обратно…