Моя история. Большое спасибо, мистер Кибблвайт
Шрифт:
И все это происходило из-за того, что я сорвался в комнате отдыха в прошлую среду. Через десять минут мне на выручку пришли старшие парни, игравшие в футбол на другом поле, хотя я нисколько не возражал, если бы они подоспели пораньше. Они заметили, что происходит, и сказали, что семеро против одного это нечестно. Пижоны из Вейла отступили. Микки убрал свой перочинный ножик и предостерег меня, чтобы отныне я был начеку.
Не знаю, как бы я справился со всем этим, если бы не начал встречаться с Барбарой Мейсон. Барбара была моей первой подругой, и она была красивой, прекрасной девчонкой. Слишком хорошей для меня. Я привлек ее внимание, потому что пел в группе. Она жила в одном из панельных домов восточного Актона, спешно возведенных правительством в попытке разрешить жилищный кризис, и единственным способом добраться до нее было пройти мимо жилища Микки Дигнана. В этом возрасте, да и в любом другом тоже, вы
1 марта 1959 года, в день, когда мне исполнилось пятнадцать лет, меня вытурили из школы. Наверное, этого следовало ожидать: меня регулярно ловили за курение и прогулы. В классе я прослыл бунтарем, потому что хотел, чтобы учителя просто оставили меня в покое. К тому же я был неофициальным школьным портным, и это, пожалуй, бесило их больше всего. Я брал шиллинг за «обновление» школьной униформы. У мамы была швейная машинка, с которой я весьма хорошо умел обращаться. Я до сих пор собственноручно штопаю свои джинсы. Клиенты приносили мне нечто похожее на серый бесформенный мешок, а уходили с ровными прямыми брюками. К курткам я пришивал изящные значки по последней моде конца 1950-х.
В «Ателье Роджера Долтри» всегда не было отбоя от клиентов, что наверняка приводило в бешенство руководство школы. Я в буквальном смысле латал дыры в школьной системе.
Последней каплей стала стрельба из пневматического оружия, к которой я не имел никакого отношения. Вот что случилось, ваша честь. Во времена моего детства мы смотрели много фильмов о войне, поэтому любили изображать из себя солдат. У нас было пневматическое оружие. Оно не было особо мощным – пульки едва долетали из одного конца комнаты до другого, но я уверен, что сегодня у поборников безопасности нашлось бы, что сказать об этих игрушках, и, возможно, они оказались бы правы. Но, как я уже сказал, мы были детьми, к тому же я ненавидел правила, а одно из правил гласило: никакого пневматического оружия в школе.
Разумеется, я был просто обязан пронести свой пневматический пистолет в школу.
Мы дурачились в раздевалке после футбола, и мой приятель, а не я, выстрелил из моего пневматического пистолета. Пулька отскочила от стены и угодила другому парню в глаз.
Вероятность такого выстрела была один к миллиону. Поднялась адская шумиха, и, разумеется, поскольку пневматический пистолет был моим, всех собак спустили на меня. Это было достаточно справедливо: если бы я не взял его в школу, ничего не случилось бы. Но это не я нажал на курок. Парень, который стрелял, вышел сухим из воды, а я получил «шесть горячих» ударов по голой заднице. (В начале XX века в школах было нормой применять телесные наказания к ученикам за дурное поведение. Для этих целей учителя использовали короткую бамбуковую палочку, которой били по открытой ладони или по ягодицам провинившегося. Число ударов варьировалось в зависимости от тяжести проступка, и шесть ударов было разрешенным максимумом. Таким образом, получить «шесть горячих» значило понести самое тяжелое наказание. – Прим. пер.) После такой порки этого учителя следовало бы обвинить в сексуальном насилии. Самое плохое, что мой приятель ослеп на один глаз. Именно после этого случая директор школы, мистер Кибблвайт, вынес решение исключить меня. «Мы не можем контролировать тебя, Долтри, – сказал он. – Ты исключен». Когда я выходил из его кабинета, он кинул мне на прощание: «Ты никогда ничего не добьешься в жизни, Долтри».
«Большое спасибо, мистер Кибблвайт», – подумал я.
Итак, в день своего пятнадцатилетия я должен был прийти домой пораньше и сообщить родителям печальные новости. Они были опустошены. Мне кажется, что все действительно могло закончиться серьезной дракой между мной и папой. Он вовсе не был жестоким человеком, но в тот день он был зол как черт. Я просто не понимал, в чем была проблема. Со мной все в порядке. Если бы кто-нибудь объяснил, что школа в первую очередь для меня, а не для учителей или системы, и что есть причины, по которым я должен придерживаться этих правил, то все сложилось бы иначе. Но никто со мной об этом не разговаривал. Я был доволен жизнью, пока мне не исполнилось одиннадцать лет, а затем мне пришлось пойти в эту школу. Мне казалось, что меня наказывают. Мне никогда не приходило в голову, что ходить в школу – это полезное занятие. Я думаю, что так оно и было.
В первой школе передо мной стояла цель как можно лучше сдать экзамен «11+». И я блестяще справился с этой задачей. Но в следующей школе вообще не было никакой цели. Поэтому, когда появилась рок-н-ролльная музыка, она стала моей целью. Я решил, что буду заниматься этим. У папы на этот счет были другие планы. Закончив орать, он отправил меня прямо в службу занятости, и я неделю отработал на стройке.
Если бы не Элвис, я бы жил жизнью простого работяги. Но когда я впервые увидел Элвиса, в двенадцать или тринадцать лет, я понял, чем хочу заниматься. Конечно, Элвис был Элвисом. Элвис-Пелвис (одно из популярных прозвищ Элвиса Пресли. – Прим. пер.). Король рок-н-ролла. Недосягаемая вершина для мальчика из Шепердс-Буш. Никто не мог быть как Элвис, хотя мы все думали, что можем выглядеть, как он. Нам был не по карману бриолин, чтобы зачесать волосы назад в стиле Короля, но мы добивались неплохих результатов с помощью мыла.
Но затем появился Лонни Донеган и перевернул мой мир в ту же секунду, как я увидел его в нашем маленьком черно-белом телевизоре в марте 1957 года. Лонни не был похож на Элвиса, он носил смокинг и галстук-бабочку, что было совсем не круто. Но он пел аппалачскую народную песню под названием «Cumberland Gap». Несмотря на то, что я не понимал, о чем там шла речь, она тронула меня. Музыка Лонни была первозданной. Я почувствовал дрожь. Тогда я еще не знал, как это называется, но недавно я прочитал статью об этом. Ученые из Университета Восточного Вашингтона изучали реакцию людей на музыку. Две трети из нас испытывают сильную эмоциональную реакцию на неожиданные стимулы, особенно на музыку. Если вы погружены в музыкальную пьесу и «открыты для переживаний», у вас больше шансов испытать эту дрожь. Именно так я всегда относился к музыке. Так было, когда я слушал Лонни, и точно так же было каждый раз, когда я пел перед аудиторией. Я не просто пою – я чувствую. Если повезет, то зрители не просто будут слушать, но прочувствуют музыку на каком-то глубинном, первобытном уровне.
Еще до Лонни и его скиффл-группы музыка начала претерпевать изменения. Я помню, когда мне было около шести, на дневных шоу начали ставить больше американской музыки. Мой дядя играл на барабанах в небольшом джаз-бэнде, и он души не чаял в Хэнке Уильямсе. Это был первый раз, когда я услышал кантри. Но когда я открыл для себя Лонни, который исполнял все эти народные песни, такие как «Bring A Little Water, Sylvie» и «The Midnight Special», все стало по-другому. В его выступлении был свой шарм. Когда Лонни запрокидывал голову и выл, я подумал, что именно это мне и нужно. Я понимал, что Элвисом мне не стать, но неплохо подражать Лонни мог даже я. Лонни был менее контролируемым, более приземленным, и меня это устраивало. Именно после этого, вдохновленный традициями скиффла, я в возрасте двенадцати лет решил смастерить свою первую гитару.
Чтобы достать все необходимое, я должен был устроиться на летнюю работу, что тогда было в порядке вещей для ребят моего возраста. Мне удалось получить место в прачечной. Я начинал с самой нижней ступени карьерной лестницы – разгружал корзины с бельем. Черт возьми, я не мог поверить, в какой грязи жили некоторые люди. После одной из самых долгих недель моей двенадцатилетней жизни, в момент, когда я пытался не дышать через нос и сдерживать рвотные позывы от запаха только поступившей порции белья, босс сказал, что повышает меня. Повышение? Так я и поверил. Меня перевели к стиральным машинам. Работа состояла в том, чтобы доставать из машин мокрые, только что вымытые простыни, которые весили целую тонну, и расправлять их. Я должен был поспевать за женщинами, которые занимались глажкой, а они были на сдельном окладе. Скармливать этим женщинам распутанные простыни было одним из самых тяжелых занятий в моей жизни.
Да уж, я заплатил за эту гитару высокую цену, но к концу лета у меня было достаточно денег, чтобы купить необходимый для начала работы материал. При этом я ориентировался на очень дешевый инструмент, который мне одолжил один из коллег папы. С натяжкой это можно было назвать испанской гитарой. Я вырезал корпус из фанеры и согнул по бокам более тонкие кусочки. Я понятия не имел, как прикрепить корпус к грифу, но каким-то чудом у меня это получилось. Затем я обследовал мастерские Хаммерсмита по ремонту музыкальных инструментов на наличие проволоки для ладов, креплений, колков и мало-мальски приличного бриджа. После многочисленных усилий и экспериментов мне удалось создать нечто, что можно было назвать гитарой. По крайней мере это выглядело как гитара и имело такое же устройство. Временами мой инструмент даже звучал как гитара, и этого было достаточно.