Моя школа

Бондин Алексей Петрович

Кто-то захохотал. Где-то слышался рыдающий женский голос:

— Ой, беда!.. Куда я теперь с семьей-то денусь?…

— Не вой, тетка, всё по-хорошему обойдется.

Из переулка вылетели трое конных полицейских. Они во весь опор врезались в толпу. Размахивая направо и налево плетками, кричали:

— Разойдись!

Лошади мяли под себя людей.

— Куда они с такой силой? — крикнул кто-то возле меня.

Я в ужасе прижался к стене. Над головами воющей толпы поднялось несколько жердей, мелькнула железная лопата и упала на голову полицейского. Он, как

куль, свалился с лошади. Двое полицейских умчались в переулок.

А мимо нас проскакала лошадь третьего полицейского, волоча своего седока по земле. Лицо его было залито кровью.

— Получил, фараон! — крикнул кто-то.

— Собаке — собачья смерть!

В это время над толпой поднялся человек в красной рубахе, без шапки. Он плыл над головами серой толпы, размахивая руками, и кричал:

— Товарищи!.. Господа общественники! Не надо громить!

Из ворот выносили на руках людей.

— Вот они, выборные-то!.. Значит, они здесь были посажены! — крикнул кто-то возле меня.

Но в это время толпа разом отхлынула от дома и торопливо потекла в переулок.

— Должно, солдаты.

— Пристав-то, говорят, солдат уехал встречать на вокзал.

— Ну, значит, теперь будет потеха.

— Алешка, айда солдат смотреть! — крикнул мне Попка Думнов.

Мы побежали, обгоняя людей, к вокзалу, деловито, как на пожар.

На углу стоял толстый человек в енотовой шубе. Он махал тростью и кричал, провожая злобным взглядом людей:

— Идите, идите, хамы! Там свинцовыми орехами вас угостят.

У чугунного памятника стоял большебородый мужик в собачьей куртке и, размахивая руками, как медвежьими лапами, кричал:

— Даром вам это не пройдет! Бунтовать против царя!.. Вам не дозволят!..

От вокзала торопливо шли люди. Их спрашивали:

— Ну, что там?

— Идут солдаты…

— Много?

— Полка два…

— Степа, пойдем, я боюсь! — держа за рукав мужа, кричала молодая женщина, а он, надвинув шапку с ушами до самых глаз, упрямо шел вперед и сердито говорил:

— Ты иди домой, а я не пойду.

Я смотрел с горы в глубь прямой широкой улицы. Почти до самого вокзала кипели пестрые потоки людей. Вдали двигалась неясная, серая стена людей, над которой жесткой щетиной покачивались штыки. До моего слуха донеслись звуки барабана:

— Трум-ту-ру-рум, трум-ту-ру-рум, тум-тум-тум…

Эти звуки пробуждали предчувствие чего-то страшного, тревожного, несущего тяжесть смерти. Они приближались все ближе и ближе, вылетая из самой гущи серой солдатской массы. Люди молча стояли и смотрели туда же, куда смотрел я. Барабан точно сковывал своей стукотней их уста. Губы у людей плотно сжимались, а в глазах светились страх и ненависть.

Меня кто-то схватил за плечо и, втолкнув в толпу, сердито проговорил:

— А это стадо так везде и шмыгает. Марш отсюда!

Я оглянулся. На меня смотрело добродушное, но строгое лицо дяди Феди. Я вырвался из его рук и протискался вперед.

Посредине улицы, впереди стройно идущих солдат, ехали конные полицейские, Они грозно кричали, помахивая нагайками:

— Раздайся!.. Расходись!.. Дай дорогу!.. Сейчас огонь откроют.

Возле меня кто-то злобно процедил сквозь зубы:

— Эх, фараоны, ожили, гады!..

Народ жался по сторонам, провожая солдат. Они — все в серых шинелях, в больших широконосых сапогах, в фуражках с красными околышами, без козырьков. Впереди шел офицер в светлосерой шинели, с саблей наголо. Офицер щеголевато повертывался и командовал:

— Ать, два, три, четыре…

У него было чисто выбритое лицо и разглаженные усы. Щетина штыков, плавно покачиваясь, плыла на фоне серого зимнего дня — тусклая, холодная, острая.

Вдруг в передних рядах затянул тощий тенор:

Надоело нам, ребята, Лето в лагерях стоять…Дружный хор голосов покрыл запевалу:Э-эх-эх-ха,Черная галка,Чистая полянка.Ты же, Марусенька,Черноброва,Что же не ночуешь дома?Лето в лагерях стоять,Поутру рано вставать,Э-эх-э-ха-ха,Черная галка…

Но вдруг за перевалом горы первые ряды солдат точно во что-то уперлись. Мне не было видно, что там происходило. Я видел беспокойное движение, и до меня доносились странные глухие удары и вой сотен голосов. Народ хлынул в ту сторону. Меня стиснули в толпе и подняли. Не касаясь ногами земли, я поплыл куда-то в сторону. Вокруг меня кричали, ругались, стонали, плакали.

— Расходись, ребята, не то и нам попадет!

— Ой, батюшки, отпустите рученьку!

Я напрягал все силы, чтобы высвободиться. Мелькнула страшная мысль: «Сейчас растопчут». Я ухватился за чью-то ногу в плисовой широкой штанине, обнял её руками выше коленки.

Вдруг кто-то ударил меня по голове. Не помню, как я вылетел из толпы и, как мяч, нырнул в глубокий сугроб снега. По переулку, толкая друг друга, торопливо бежали люди, а за ними во весь опор мчались конные полицейские. Крики, брань, удары плетей, женские вопли — всё смешалось в непрерывный гул.

Домой я пришел уже вечером, когда стемнело. У меня саднили коленки и ломило плечо, но я молчал. Александр сердито спросил:

— Где был?

— Солдат смотрел, — стараясь говорить спокойно, ответил я.

— А тут о тебе, дураке таком, беспокоятся.

Вошла Ксения Ивановна.

— Вот он — явился, — сказал ей Александр, указывая на меня, — никуда не девался.

Ксения Ивановна радостно взглянула на меня и, улыбаясь, проговорила:

— Ну, слава богу… А я уж думала — бог знает, что с тобой… Поесть, поди, хочешь? Иди, поешь…

Она налила мне чашку молока и отрезала ломоть свежего хлеба… Я с аппетитом принялся есть, рассказывая всё, что видел за день.