Моя судьба. История Любви
Шрифт:
А он мне в ответ:
— Да у вас, оказывается, заметный акцент!
Я это и сама хорошо знаю, но, когда мне об этом говорят, у меня сразу портится настроение и волной накатывает робость. Красивая белокурая дама приветливо попросила у меня ноты.
— Опять Пиаф! — выразительно произносит пианист.
Белокурая дама подводит меня к микрофону. В зале публики нет, и потому обе мои песни — «Жизнь в розовом свете» и «Гимн любви» — гулко падают в пугающую меня тишину. Неизвестно откуда доносится голос:
— Спасибо, мадемуазель. Вам напишут.
Я обескуражена. Пианист возвращает мне ноты. И тут я решаюсь спросить у белокурой дамы: «Но. куда мне напишут?» — «Куда? Конечно, в Авиньон. Ведь вы по-прежнему там живете?» — «А
Дама в ответ только пожимает плечами. Ведь в отборе принимают участие так много желающих. Все уже заполнено до 1966 года.
Я им не понравилась. Совершенно очевидно, что я им не понравилась. В противном случае они предложили бы мне остаться. Магали старается меня утешить. Раз уж господин Коломб дал мне 500 франков, она предлагает походить по магазинам. На сей раз — никакого такси. Мы спускаемся в метро. У тех, кто им пользуется, вид, право, невеселый! Их легко понять: воздух там застоявшийся, затхлый, стены серые, а людей — как муравьев в муравейнике!… Мы проходим по нижним этажам магазинов «Прэнтан» и «Галери Лафайет». Они, пожалуй, величиной побольше Папского дворца! Но ничто не радует мой взгляд, потому что я толком ни на что не смотрю. Магали пытается уговорить меня купить серый свитер.
— Он хорошо сидит на тебе и очень подходит к твоему черному платью…
— У меня такое чувство, что я никогда больше не надену это платье.
— Ладно, перестань, — обрывает меня Магали. — Бьюсь об заклад, что в скором времени ты опять появишься на улице Абукир!
Я ведь приехала поездом, отправлявшимся в 13 часов 13 минут, и свечу святой Рите поставила. Почему же все так плохо сложилось? При возвращении в Авиньон чемодан казался мне гораздо тяжелее, чем при отъезде, быть может, оттого, что на сердце было так тяжело.
Папа встретил меня как героиню. Мама пришла в восторг от красочной открытки с изображением Эйфелевой башни. Я выбрала такой недорогой подарок потому, что только он и был мне по карману. Врученные мне господином Коломбом 500 франков я вернула полностью, сказав при этом:
— Ничего не вышло. По-моему, в Париже я не пришлась им по вкусу.
Я все еще была под впечатлением провала. Господин Коломб — человек проницательный, и от него не ускользнуло, что я едва удерживаюсь от слез.
— Послушай, Мирей. Они там, в Париже, все малость тронутые! Сами не знают, на каком они свете. Но в один прекрасный день они спохватятся. и тогда ты снова отправишься к Магали. А до тех пор сохрани эти пятьсот франков и побереги свой голос: он тебе понадобится для гала-концертов. И продолжай брать уроки — лето не за горами.
Жизнь у нас дома шла своим чередом. Чтобы не огорчать меня, никто не заговаривал о Париже. А я сама — тем более. Лишь однажды сказала Франсуазе: «Никто разыскивать меня тут не станет!»
Бывшая моя одноклассница Лина Мариани, встретив меня на улице, нашла, что я сама на себя не похожа: «Помнишь, какая ты была веселая!. Стоило тебе только рассмеяться — и мы все уже хохотали!»
Именно этот заразительный смех сдружил в свое время дочь предпринимателя и дочку скромного каменотеса. Желая поднять мое настроение, она стала уговаривать меня поразвлечься. Но взгляды отца не изменились — он не считал, что восемнадцатилетняя девочка, побывав один раз в столице, вправе менять свой образ жизни. Старшая дочь должна служить примером для других, а потому — никаких танцев, никаких поздних отлучек. Тем более что в доме всегда найдутся дела: трехлетний Филипп носится повсюду, как угорелый; близнецы, которым исполнилось уже 13 лет, постоянно придумывают дурацкие шутки и затевают немыслимую возню; самый спокойный из всех — Реми, но ему надо помогать готовить уроки; шестилетняя Софи — сущий бесенок: кто придумал обмакнуть хвост собаки в папину банку с краской и действовать им как кистью?!
Нет, в моей жизни ничего не изменилось. И по-прежнему постоянно дул мистраль. Однажды, когда я ехала на велосипеде, мистраль налетел с такой силой, что я опрокинулась и оказалась поверх кучи цветной капусты. Странно, почему все эти кочаны были собраны в кучу прямо посреди поля, им ведь тут не место! В нескольких шагах стоял крестьянский дом, я рискнула и постучала в дверь: «Простите, мадам, почему здесь свалена цветная капуста?» «Она уже подпорчена. Потому ее и выбросили». — «А могу я ее унести, мадам? Она у нас пойдет в дело!»
Поднимаю на ноги сестер. Мы приходим сюда с мешками. И уносим с поля всю эту цветную капусту. Дома мы ее тщательно перебираем и очищаем, ее хватило на то, чтобы приготовить три различных блюда для всей семьи. Мама была очень довольна, потому что, ведя домашнее хозяйство, она постоянно сталкивалась с трудностями. Небрежное отношение к еде она считала преступлением. Садясь за стол, мы не возносили молитву, как это принято в особо благочестивых семьях, но хлеб мы осеняли крестом, и мама часто повторяла: «Благодарите Бога за то, что он посылает вам хлеб насущный, в то время как столько людей на свете голодает». Никогда в жизни я не забуду этот случай с цветной капустой…
А господин Коломб со своей стороны не забыл о маленькой Мирей. Когда было объявлено, что в июле в помещении передвижного цирка состоится под эгидой Комитета по празднествам гала-концерт с участием Энрико Масиаса, господин Коломб обратился к устроителю концерта с просьбой дать возможность выступить в первом отделении любимице города, которая одержала победу на конкурсе «В моем квартале поют». Согласие было получено без особого труда. Я вновь надела свое черное платье и туфли на высоком каблуке, с привычным уже удовольствием тщательно наложила тонкий слой грима на лицо: оно ведь теперь принадлежало не только мне, но и публике! Райские врата моей мечты, которые было приоткрылись передо мной и тут же захлопнулись, теперь внезапно вновь отворились. Моя прерванная карьера продолжалась. Я была вне себя от радости. Слух об этом концерте распространился не только в нашем квартале, но и за его пределами.
— Мими? Она будет петь вместе с Энрико Масиасом… — сообщала мама не без гордости.
Можно, конечно, сказать «вместе с ним», но вернее было бы сказать — «раньше его». А если уж совсем точно — «гораздо раньше», так что я даже не слишком надеялась увидеть Энрико! Я выступаю в самом начале концерта. Разумеется, знакомые авиньонцы и все семейство Матье провожают меня аплодисментами. Возвращаюсь за кулисы, которые кажутся мне самым чудесным местом на свете, — всюду кабели, пыль, всеобщее возбуждение, возгласы: «Черт побери! Дайте свет! Какого дьявола!.» И надо всем царит яркий свет прожекторов, доносятся дежурные любезности, которыми обмениваются актеры и актрисы: «Как дела, дорогуша?» или «Милый, ты сегодня неподражаем!.» Начинается антракт. Я по-прежнему в оцепенении. Устроитель концерта встречает появляющегося из зала высокого человека и горячо благодарит его за приезд, тот говорит, что не видит в этом ничего особенного: обещал, вот и приехал. Он пришел приветствовать артистов. И тут ему на глаза попадаюсь я. Два шага, и он уже рядом со мной: «Так вы и есть поющая девочка из Авиньона?. Ну что ж, голос у вас неплохой, но вам нужно над ним много работать». — «Я это знаю, мсье». — «И вы действительно мечтаете стать певицей?» — «Это мечта всей моей жизни!»
Он с улыбкой смотрит на меня, а мне приходится высоко задрать голову, чтобы встретиться со взглядом его синих глаз.
— Отлично. Меня зовут Джонни Старк. Ждите письма.
Ну, эта песня мне уже знакома! Но ему я почему-то верю.
Я так потрясена, что забываю даже поглядеть на Энрико Масиаса. Возвратившись домой, я пересказываю разговор отцу.
— Как ты сказала его зовут? Джонни Старк?
— Да, именно так.
— Должно быть, он американец.
— Наверняка, он и похож на американца.