Моя театральная жизнь
Шрифт:
Причем история этой профессии в СССР была еще одной историей в стиле Кафки. Ведь в нашей стране не было проституток! Еще Маяковский с гордостью писал: «До вас дойдут остатки слов, таких как проституция, туберкулез…» Профессия была объявлена язвой капитализма, навсегда изжитой в Стране Советов. Итак, проституток не было, но они были. Они были изжиты, не существовали. И, несуществующие, разгуливали по центральным улицам городов. И по главной улице столицы они преспокойно фланировали на фоне «священных стен Кремля»: от Центрального телеграфа, мимо гостиницы с гордым названием «Москва», мимо вмиг
Итак, она — героиня пьесы, проститутка, оказывалась за поднявшимся государственным занавесом. Стояла она в белой пачке — этаким воплощением невинности. В балетных туфельках — очаровательный, белокрылый лебедь из «Лебединого озера». Но падала балетная пачка, и вот она уже в телесном трико, бесстыдно обтягивающем тело. И это было тело публичной девки.
Герои пьесы жили тогда и сейчас. Тогда — это была жизнь в потонувшей во времени сталинской Атлантиде. Та Атлантида была страной маршей, страной Победителей.
Победили царизм, победили Антанту и белогвардейцев, за две-три пятилетки приготовились догнать и перегнать весь мир. На каждом процессе побеждали врагов и шпионов. Победили религию — от Святой Руси остались лишь обезглавленные храмы.
Весело просыпалось поколение победителей. Под неумолчное радио люди мчались на работу, с энтузиазмом участвовали в ежедневных митингах, где проклинали многочисленных недругов Страны Советов, с захватывающим интересом читали тощие газеты с отчетами о процессах над врагами народа. Лишенные свободы, не смеющие иметь собственное мнение, живущие убогой жизнью в чудовищных коммуналках, они искренне горевали о тяжелой доле трудящихся на Западе, жалели угнетенных негров — да и всех остальных людей, которым не выпала счастливая доля жить в СССР. И старались не знать, не думать о миллионах, которые в это же время погибали в лагерях.
«Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», — для меня это было смыслом пьесы.
И в этой стране Кафки, как ее символ, стояла гигантская статуя вождя на канале Волго-Дон. На голове этой статуи полюбили отдыхать птицы… И чтобы спасти от птичьих экскрементов лицо вождя, через нее пропустили ток высокого напряжения, и теперь она стояла в ковре из мертвых птиц…
Но наступили хрущевские времена, статую свергли с пьедестала. И от сталинского Колосса Родосского остался только гигантский сапог, в который приходили заниматься любовью герои пьесы…
И сам спектакль Виктюка был чудовищной какофонией прежней и новой музыки: «Ален Делон не пьет одеколон», плюс марши и песни из той, сталинской, жизни.
Финал
Последняя пьеса, которую я успел увидеть на сцене, прежде, чем решил уйти из театра, — «Спортивные сцены 1981 года».
Ее тоже поставили в Театре Ермоловой — и, конечно, тоже после перестройки.
Ставил спектакль еще один лидер нашей режиссуры Валерий Фокин. И он собрал воистину суперзвезд.
В одном спектакле играли Татьяна Доронина, Олег Меньшиков, Виктор Павлов и Татьяна Догилева.
Содержание пьесы. Две пары по выходным бегают вместе трусцой на природе. Молодая — чуть за двадцать. И пожилая — чуть за сорок. Но «чуть за сорок» — два отлично сохранившихся тела, полных жизни и здоровья.
И во время этого совместного бега обе пары то расходятся, то опять сходятся, наконец, расходятся навсегда… чтобы снова сойтись. И в конце приходят к тому же, с чего начали! Они оказываются на исходной точке бега. И никуда им из этого круга не вырваться.
Банальная метафора жизни — белка в колесе.
Но все это происходит перед перестройкой — на фоне надвигающегося краха системы.
И сорокалетняя героиня пьесы, дочь одного из партийных начальников — отчетливо чувствует: наступает пугающий и новый мир. Уже появились они — «деловые люди». Спекулянты, хозяева подпольных фабрик, дельцы с валютой. Идеология, создавшая великую большевистскую империю, умерла. И партократия давно стала обычным чиновничеством. А чиновник в России, как справедливо утверждал классик, «может все, кроме одного — не брать взятки».
И «деловые люди» с легкостью разложили систему. Теперь они вольготно существуют радом с нею — незримые хозяева жизни… Уже созданы стартовые состояния, с которых рванется в журнал «Форбс» будущий русский капитализм.
И героиня кричит в ярости:
— Как они все похожи! Будто помечены клеймом! Они все скупают — баб, антиквариат, «Мерседесы». Как расплодились! Сколько ни сажали — все равно всюду они! В графе «занятие» надо писать: «воры», в графе «национальность» — тоже. Деловые люди! Воры!
Но социальная коллизия — всего лишь фон, на котором происходит этот бег по кругу. Главное в пьесе этот бег и крушение жизни женщины. Ее молодость осталась там — в советском прошлом. Вместе с неудачными романами, поруганной девичьей любовью. Ее нынешний муж, вчерашний жалкий «крестьянский сын» Михалев, за которого она, советская аристократка, когда-то вышла замуж, чтобы отомстить другому, любимому.
И вот она на бегу пьяно объясняет молоденькому Сереже:
— Тут одно из двух: или вы любите — и тогда вам изменяют… Или вас любят — и тогда изменяете вы. Это сказал какой-то умный сукин сын — Ларошфуко или Монтень, хрен их знает. Поэзия измен… Как я изменяла Михалеву! Тогда он терпел. Тогда ему приходилось терпеть! Но у него была дьявольская интуиция — он все всегда чувствовал. Только я подумаю, как бы рвануть «в ночное», а он уже говорит: «По-моему, ты хочешь уйти на ночь? Только не знаешь, что придумать…» И лицо у него, как у брошенного пса! Но я все равно уходила… Я когда что-то хотела… но этот мерзавец умел отравить мне всю радость! В самые неподходящие моменты я вспоминала его лицо, и… не было радости. Слушай, если он спросит, где я набралась — ни-ни-ни! Ни слова! Иначе он соберет все бутылочки под кустиками, как грибы!.. Но однажды он взбунтовался. Однажды под утро я подъехала на машине к папиной даче. Михалев вышел из кустиков — и молча шваркнул меня по лицу. (Хохочет.)
И вылетел бриллиант из сережки. Что было потом? Всю оставшуюся ночь до рассвета он искал его с фонарем в кустах. Ползал «жадный крестьянский сын»… как называл его твой папа Алеша. Впрочем, при чем тут Алеша? И где тот забитый крестьянский сын!.. Теперь его трудно даже представить! Такой шустрый! Такой лощеный Михалев! Ни одной «телки» не пропустит, паразит.
«Жадный, забитый крестьянский сын», нынче — ловкий чиновник, он уже всесилен в этом новом мире, а она — реликт. Но пока еще могущественный реликт.