Моя жизнь как фальшивка
Шрифт:
Я перешла на другую сторону и свернула на весьма сомнительную улочку. В подворотнях, высвеченные светом собственных карманных фонариков, стояли женщины в коротких юбочках – я уже знала, что на самом деле это мужчины. Кто-то меня окликнул, я быстрее зашлепала по лужам. На Бату-роуд я выскочила, слегка сбившись с курса, и, хотя продолжала энергично прокладывать себе путь через толпу, в выбранном маршруте сомневалась.
Как я обрадовалась, увидев знакомый полицейский участок на Джалан-Кэмпбелл, а напротив – велосипедную мастерскую. Дверь раздвинута до конца. В туманную ночь струился яркий белый свет. За дверью – никого. Значит, женщины
Освещения наверху как раз хватило, чтобы разглядеть на полу миссис Лим и девочку на коленях возле нее. Тина обернулась ко мне, и при свете горевшей за окном неоновой вывески я увидела, что ее чувственная верхняя губа разорвана, похожа на лопнувшую сосиску, и по зубам течет черная, словно сок бетеля, кровь.
Не помню, какие слова я бормотала. Еще не разобравшись толком, что произошло, я знала: во всем виновата я.
Миссис Лим попыталась сесть, но снова со стоном откинулась на спину. Она тоже была ранена, блуза потемнела от крови. Пол был залит черным, влажно блестел.
Что натворил Чабб? За какой ужас мне предстоит ответить? Но никто не отвечал мне. Женщины смотрели на меня прищурившись, как на врага.
Я повторила вопрос. Не помню, как он прозвучал, но девушка заговорила с тем грубым австралийским говором, который переняла у Маккоркла.
– Тот гад-ла. Убежал.
– Вас ранил мистер Чабб?
Миссис Лим, всхлипнув, протянула руку к окну.
Окно было зарешечено. Через него нападавший не смог бы убежать.
Она все показывала в ту сторону, и я наконец заметила у окна какую-то груду. Брошенная одежда, обувь – так мне показалось.
– Они убить его, – пояснила миссис Лим. – Мы их не остановить. Они нас тоже убить.
Разум тщетно пытался осмыслить то, что видели глаза. Мозг соглашался на все, кроме истины. Из переулка все еще доносился голос старьевщика: папер лана, папер лана, – и я подошла к окну. На полу – одежда. В голубоватом свете ботинки Чабба казались почти лиловыми. И еще что-то лежало: собака, подумала я. Не знаю, что мне померещилось. Я протянула руку и нащупала кусок сырого мяса, точно в лавке мясника на «Чоу Кит». Потом я разглядела мягкую щетину этой красивой монашеской головы и поняла наконец: Sparagmos. Этим ужасом заканчивалась великая поэма. Человек, с которым я беседовала несколько часов назад, был разрублен на куски, его теплая кровь испачкала мне руки, густым медом струилась на пол.
Я рухнула на колени, откуда-то взялся Слейтер, подхватил меня под руки, заставил подняться.
– Пошли, – сказал он. – Надо идти.
Я подумала: он боится возвращения убийцы. Пока он тащил меня к лестнице, я твердила: пусть женщины идут с нами. Они не тронулись с места, и тогда мне пришло в голову, что они самоотверженно охраняют книгу.
– Идемте! – позвала я. – Возьмите книгу с собой.
– Нет книга, – откликнулась миссис Лим. – Украли книга.
Каменное, квадратное лицо китаянки лоснилось непонятным мне торжеством.
– Идем, – сказал Слейтер. – Микс, дорогая, тут оставаться нельзя.
Какое странное лицо у этой китаянки. Даже я теперь догадалась: она вовсе не желает мне добра.
– Делай, что я тебе говорю, Микс! Идем!
Словно
К нам отнеслись с отменной серьезностью, тут же проводили в какой-то зал, а потом в отдельный кабинет, поменьше. Выдали таз с полотенцем, и только тут я заметила кровь у себя на лице и руках. Умываясь, я все думала о женщинах, которые остались в доме одни, беззащитные. Дальше я мало что помню – меня колотила дрожь, полицейские дали одеяло и записали мои показания. Таз с водой так и не вынесли. Когда дверь открывалась или захлопывалась, красная жидкость в нем дрожала. Это Чабб, это субстанция его жизни, кровь, еще недавно омывавшая его сердце.
Потом сказали, что я могу идти; Джон Слейтер ждал у входа. Вернув одеяло полицейским, он набросил мне на плечи свой пиджак. Все мои надежды ушли безвозвратно, пропали, погибли.
Фойе «Мерлина» заполонили свадебные гости. Хотелось выпить, но Слейтер силой запихал меня в лифт. Еще трое мужчин поднимались вместе с нами – японцы, наверное.
Слейтер привел меня к себе в номер, который, как выяснилось, снабжался гораздо лучше моего. Налил мне виски, но даже знакомый аромат торфа не скрыл запаха крови.
Присев на постель напротив меня, Слейтер негромко заговорил:
– Микс, дорогая, ты хоть понимаешь, что произошло?
– Беднягу Кристофера убили. Книгу украли.
– Ты понимаешь, что женщины солгали?
– Нет, я видела. Он мертв.
– Конечно, но ты же видела безумное торжество в их глазах?
– Это шок, – возразила я. – На них тоже напали.
– Они лгут, дорогая моя. От первого слова до последнего. Ты разве не заметила книгу? Она стоит на полке, на обычном месте.
Взяв кольдкрем и салфетку, Джон, не спрашивая у меня разрешения, начал вытирать мне лицо. Я и представления не имела, как выгляжу, кровь засохла на скулах, на ушах. Бог знает, во что я вляпалась.
– Откуда у тебя кольдкрем, Джон?
– Ш-ш.
Он протер мне шею и руки, потом принялся чистить ватой ногти, под которыми тоже засохла кровь. Сколько лет прошло, пока я узнала: при всех своих недостатках, Джон Слейтер – очень добрый человек.
– Я был уверен, что ты заметишь книгу, – продолжал он. – Твое счастье, что ты не заметила.
– В чем тут счастье?
– Дорогая, ты так и не сообразила? Они его убили.
– А кто же напал на них?
– Они сами.
Я взвыла в голос, и милый Джон обнял меня и сделал все, чтобы я успокоилась.
И хотя в тот момент я, кажется, сообразила наконец, что произошло, еще немало времени понадобилось мне, чтобы до конца осознать кошмар, совершившийся в святилище на Джалан-Кэмпбелл, – и даже в Лондоне я не все еще понимала, в том числе и потому, что я так и не смогла себе объяснить, что такое Боб Маккоркл.
В итоге, как и следовало ожидать, рана не заживала, сколько бы я ни старалась ее залечить – а я исступленно старалась, пока даже Аннабель не обозвала меня занудой. Я изгнала ее за откровенность – и плевать. Эти мелкие горести и ушибы стали мне безразличны, ибо я превратилась в одного из «скорбных друзей Истины», которых Мильтон описывает в «Ареопагитике»: «Они все ищут горестно, подобно Исиде, искавшей члены рассеченного Осириса». Тело истины рассечено, вот что Мильтон имел в виду, и части разметаны – sparagmos по-гречески.