Можайский — 1: начало
Шрифт:
— Ну, с этим, пожалуй, трудно поспорить.
— Вот и получилось, — Можайский, по-видимому, поспешил вернуть беседу в прежнее, не настолько фривольное русло, — что Анне Сергеевне, с одной стороны, не имевшей — в силу своих представлений о приличиях — возможности прямо нам выдать Анутину, а с другой — ни на минуту не сомневавшейся как в наших праве, так и правоте, пришлось пуститься на хитрость. Ей нужно было задержать нас до прихода Анутиной. И она это блестяще проделала.
— Признаюсь, я очень удивился, когда… эта особа явилась собственной персоной!
— Да, в этом нам повезло несказанно. Повезло, что Анутина оказалась достаточно сентиментальной, чтобы, прежде чем исчезнуть навсегда, оплатить свои долги небогатой по ее представлению владельце чайной, которая с первых же дней отнеслась к ней хорошо и вообще уважительно. Все-таки нечасто бывает в наше насквозь меркантильное время, чтобы содержательницы подобных заведений открывали кредит клиенткам, явно находящимся в неустойчивом финансовом положении. А в том, что Анутина испытывала денежные затруднения, сомневаться не приходилось. Но еще удивительнее — для Анутиной, я имею в виду — было то, что Анна Сергеевна продолжила поощрять ее кредитом после невероятной встречи с братом, одетым городовым. — Лицо Можайского, и так-то из-за неудачных шрамов имевшее вечный отпечаток хмурости, сделалось совершенно мрачным: как видно, эту часть происшествия — обман со стороны подчиненного — он переживал особенно тяжело. — Разумеется, в поступке Анны Сергеевны, учитывая ее благожелательное отношение к полиции… Право, господа, хватит смеяться!
Инихов и Гесс замахали руками, показывая, что всё — они не смеются.
— В поступке, говорю, Анны Сергеевны как раз и не было ничего удивительного, хотя ее, безусловно, и не могла не насторожить столь странная метаморфоза — из молодого барина в нижний полицейский чин. Но, полагаю, она без особого труда нашла подходящее — с ее точки зрения — и вполне романтичное объяснение таинственному превращению. Как бы там ни было, но Анутина — особа вообще-то не слишком отягощенная моральными принципами — оценила поведение Гориной по достоинству и воздала ей вполне по заслугам. К нашему с вами, господа, везению. Или к счастью: уж не знаю, что тут более верно.
Можайский замолчал. Подлив в бокал коньяку, он начал задумчиво покручивать бокал в ладонях: без прежних любопытства и удовольствия от игры оттенков коричневого и красного. Гесс в очередной раз наполнил из кофейника чашку. Инихов, уже совершенно изжевавший свою сигару, бросил окурок в пепельницу и, сложив руки на животе, откинулся к спинке кресла.
Общее молчание длилось не долго, но было оно тягостным и почти физически ощутимым. Первым его нарушил Гесс:
— Так что же случилось между вами и Ольгой Константиновной? Вы ведь сразу ее узнали? Вы знали ее раньше?
Можайский отрицательно покачал головой:
— Нет, я никогда не видел ее прежде, но да — я сразу понял, о ком идет речь, едва лишь Анна Сергеевна произнесла фамилию.
Инихов, слегка нахмурившись, тоже кивнул головой:
— Мне тоже фамилия показалась очень знакомой. А все же я не связал одно с другим. Хотя ведь это
Можайский грустно улыбнулся:
— Вот именно: кто бы мог подумать, что у такого человека может быть такая дочь? Но мне было проще: я начал службу в полку Константина Львовича.
Инихов и Гесс переглянулись.
— Да. Служба была недолгой, но… познавательной. И, как и все другие офицеры полка, я навсегда проникся к Константину Львовичу уважением. А когда до меня дошли слухи о его… нездоровье и связанной с этим отставкой; о его… причудах, разорительных тяжбах и совершенном в итоге банкрутстве — несмотря ни на какие попытки поверенных в делах опротестовать все им совершенное, — я… расстроился. Но весть о его кончине явилась утешением. Вы ведь понимаете?
— Безусловно.
— Да. Собственно, смерть — лучшее, что могло приключиться с Анутиным после таких перипетий.
— Вот именно, господа. — Можайский поставил бокал на стол. — Вот именно. Но его смерть, помимо облегчения, принесла и конец надеждам восстановить семейное благополучие. Пока он был жив, поверенные еще хоть как-то боролись, имея возможность, пусть это и некрасиво, наглядной апелляции к трагическому образу. Но как только он умер, стало всего лишь вопросом времени, как быстро люди постараются этот образ забыть. В чем, разумеется, нет ничего удивительного, как, впрочем, и стыдного: жизнь с ощущением вины не может быть вечной.
Инихов и Гесс согласно кивнули.
— Да вот беда: как оказалось, дети Константина Львовича не захотели мириться с таким положением дел.
— Ну, их можно, пожалуй, понять!
— Вы так полагаете? — Можайский, со своей неизменной улыбкой в глазах, посмотрел на Инихова.
Сергей Ильич смутился, но все же не отступил:
— Да. Полагаю, понять их можно.
— А простить?
На этот раз Инихов вздрогнул и с ответом спешить не стал. Вместо него решился ответить Гесс:
— Не знаю, Юрий Михайлович, что у вас на уме, но я согласен с Сергеем Львовичем. Вся эта история… гнусная что ли. Я вот попытался поставить себя на место молодых людей, и у меня буквально мурашки по коже! Не скажу, конечно, что и я, окажись я и в самом деле в их ситуации, решился бы на такое, но, видит Бог, поручиться за себя не могу!
— И вы бы тоже прихватили из конторы Общества портрет его основателя, бронзовый колокольчик с дарственной надписью и макет грузового железнодорожного вагона?
Гесс побледнел. Перед его мысленным взором предстали все эти вещи так, как они были найдены в квартире Анутиной: портрет — изрезанным в клочья; колокольчик — буквально сплющенным и брошенным в камин; вагон — изломанным, скрученным, растерзанным.
— Я не понимаю…
— Нет: вы просто не решились объяснить себе эти факты!
— Но…
— Вы же теперь не считаете, как это делали мы все поначалу, что эти вещи были украдены из молодецкой удали?
— Пожалуй, что нет. — Гесс побледнел еще больше. — И все же…