Муха и Лебедь
Шрифт:
Богиня в кабинете капитана Акулова была прекрасна: мохнатая от пыли, из пластикового хрусталя, с подвесками и граненым шаром. Этот шар был центром верховного притяжения, могучести и наживы. Вокруг него, как спутники на орбитах, летали мухи, и наша Муха присоединилась к ним, причитая:
– О горе мне, безбож-жнице, как же я раньше божу Жужжу не ззза заметила? Ужжасное наважждение. Расплата зза за грехи. Нужжно все ззамять и зза замолить.
Сделав с десяток неспешных кругов на дальней орбите, она собрала все силы и волю в шерстистые кулачки и пошла на таран. В безумной отваге, подобно камикадзе, кидалась она на соперниц.
– Хорошая муха, злая, сильная. Вся в меня, – похвалил Мушеньку капитан, наблюдавший за побоищем.
– Хам, вззжжи, я красивая и хорошая! А ты образизззиии-зи-зи-на, – от обиды та так возмутилась, что голос ее сорвался и перешел в неприличный комариный писк.
Но тут люстровый бог оценил старания победительницы и послал ей награду в виде восхитительно вонючего беляша, который внес в кабинет торжественно икающий сержант Помятый.
«Вот это я понимаю! Вззжжи! Ай-да ззза запах, это жжж как на помойке – райские кущи. Спасибо тебе, божженька!» – восхитилась насекомая, орудуя в ястве хоботком.
Акулов тем временем открыл звякнувший дипломат, достал оттуда мерзавчик «Столичной», отпил половину, жарко дохнул на Муху волосатыми ноздрями и отобрал у нее беляш.
«Света белого не взззвижжжу, – шарахнулась Мушенька, едва не погибшая под капитанскими зубами, – нет, надо убираться отсюда».
Глава 2. Бронислава Росомахина
Едва капитан успел поесть и попить, как за дверью раздалась какая-то возня, гулкий бас, приглушенный взвизг, и помятый сержант запустил в кабинет посетительницу. И была бы эта девица все-при-всем, кабы не ее густо окрашенное лицо и глаза. Злобные, трусливые, колючие, бегающие – опасные глаза.
Капитан хмыкнул и предпринял попытку облапить гостью, но, попав в ядовитое облако ее духов, расчихался, передумал, уселся за стол и, как водится, закурил.
– Здравствуйте, я к вам вот по какому делу, – деловито начала девица.
– Сдрась. Сядьте на стул в уголке и обождите. Разве не видите, что я занят? Вот закончу, тогда все по порядку и доложите, – заявил капитан, с умным видом чиркая в тетради изображение не то корабля, не то утюга с большой звездой на боку.
– Как жжж же она обрыз-ззгана вонюче, – недовольно морщилась Муха, пролетая над посетительницей, но вдруг замерла и восхитилась, – но это жжже-жже обворожжж-жжительно!
Дело в том, что сквозь духи она учуяла только ей заметный трупный дух:
– Зз-знакомый зз-запах, но не ее жжж-же, не ее. Похожжж-жий на ту, что ужжж-жже не пахнет молочным печеньем. Дюжже похожжже.
Насекомой вспомнилось безжизненное лицо девчонки, валявшейся в овраге, угасающий взгляд, крошки печенья на посиневших губах и сгустки крови вокруг страшной раны на голове. А самое главное – отложенные туда ровно сто четыре яйца.
«Деточки мои родненькие, опарыши ненаглядные, мушата мои, – умилилась она. – Как вы там, жж-живы ли, зз-здоровы? Эх, не увижж-жу я вас», – Муха закручинилась, но, опомнившись, что видеться им ни к чему, успокоилась.
– Ну чо там у вас? – выждав положенные двадцать минут, спросил Акулов.
– Сестреночка моя, Настеночка
– Э, хм, – ответил на это капитан, – гражданочка…
– Вранье! Где ж это видано, все мрут, не вечные, а тетечка старая была совсем, шестьдесят шесть годков, как-никак, и верхнее давление. Что она той печенькой во сне подавилась, так все с того давления верхнего и вышло, она его лежа жевала по его причине. А Настя девушка порядочная, неопытная и скромная, печенье молочное тоже любит, а в остальном вся в меня. Только боязливая, оно и понятно, она-то Трясогузкина. Ха-ха! Хи-хи-хи. Но я-то – Росомахина! Не могла она вот так исчезнуть, ни слова не говоря…
– Молчать! – не в силах больше переносить эту трескотню, взвыл Акулов и угрожающе заскрежетал острыми зубами. – Хорошо бы было, чтобы ты сама исчезла, ни слова не говоря.
– Вам легко говорить «ни слова ни говоря», а она про…про..па-ла-а-а-аааа, – разревелась гражданка, размазывая окраску по лицу.
– Да чтоб вы все пропали! Кто пропал-то?
– Сестреночка моя!
– Настеночка Трясогузочкина? Которая была примером? – припомнилось капитану начало беседы.
– Вовсе нет, это я завсегда примером была! Я – Бронислава Росомахина! А она – обыкновенная деревенская дура, Анастасия Трясогузкина, – возмутилась посетительница.
– Ну и имена у вас, – удивился Акулов, – и что же с вашей родной и любимой сестрой случилось? Кстати, почему у вас фамилии разные?
– Потому что ничего она мне и не родная, слава богу, а двоюродная.
– Так. Значит, эта пропавшая идиотка вам двоюродной приходится?
– Да как вы смеете! Раз она девушка неопытная и скромная, так ее оскорблять можно?
– Вы сами ее дурой назвали.
– Дура и идиотка – это совершенно разные вещи.
– Короче! Ближе к делу, – свирепо прокричал он и припечатал, шарахнув кулаком по столу, – рассказывайте все по порядку.
– Я так и рассказываю, а вы меня сбиваете, – ничуть не испугавшись, продолжала Росомахина. – Тетечка меня шибко любила и квартиру потому завещала, а потом взяла да и померла. Так что я теперь настоящая москвичка. А Настька вещички собрала и ко мне, телеграммой пришла. А ей телеграммой велела не в квартиру ходить, а к памятнику первому паровозу, чтобы торжественно и на вокзале. Поезд пришел на той неделе, и я пришла, а она не пришла. Я решила, что они огород решили сначала окучить, а потом ее. Лишние руки нужны, а потом уже в город ее пустить, чтобы пущай поступать поступает. А вчера дядя звонит, папаша ейный, и ничего не понял. Я тоже ничего не поняла, куды она девалась. А как понять? И тетка не поняла. Да что тетка, вся деревня – никто не понял. Вы зря говорите, что раз мы деревенские, то завсегда, того этого, вас глупее. Приезжайте, ознакомитесь – диву дадитесь. Вот, к примеру, председатель наш, Василь Василеч, мы его Вась Вась называем, за глаза конечно, знает больше, чем иной Менделеев, про водку все толково рассказывает. А грузчик, дядя Гоша, воще этот, как его? Ынштен!