Мультипроза, или Третий гнойниковый период

В Москве в голодные годы в очереди ссорились Чанская и Федоскина.

– А вот тебе козявка во правый глаз, а вот и в левый! – вскрикнула Чанская. Она сунула палец свой в нос и выудила оттуда зеленую козявь, и мазнула ею Федоскину.

– Не видеть теперь временно мне ни правым глазом, ни левым! – всплакнула Федоскина.

– Съешь ты у ее полголовы! – приказали сверху.

Съела полголовы Федоскина от Чанской, и мыслей у нее в собственной голове стало

Вскрикнула она тогда удовлетворенная вот что:

– Вот какая я! Засчастливилось мне – такой обыкновенной с виду, такой вроде бы невзрачной – две жизни жить!

Смешались после этих слов мысли Федоскиной с мыслями Чанской. Глядит она вокруг – перед ней улица не улица, проулок не проулок, и люди бегут. Полны их сумки всякой всячины: бегут, семечки пощелкивают, по сторонам поглядывают. Побежала Федоскина вместе с ними, вскрикнув при этом любознательно:

– Люди, а год у нас на дворе сегодня какой?

– Цри япнадцатый! – обернулась люди и побежали дальше. – В промежутке от 40-х до 80-х 20-го столетия!

Вбежала вместе с ними в магазины Федоскина и стала думать: поляницы купила ли я? А баночка для сметаны есть ли у меня в сумке?

Глянула в сумку, а сумка не ее.

Испугалась Федоскина:

– Да никак украла я?

А люди бегут дальше – с ними Федоскина.

– Сверни-ка ты в проулок Ебукалистый, – говорит ей Чанская загробным голосом.

– Что ж мне в переулке том делать? – заупрямилась Федоскина мыслям Чанской. – Больно надо мне туда!

– А сапоги мои каблукастые, да железом подкованные в ремонт стали там в мастерской... У старого московского татарина Галяма...

– А что мне сапоги твои, хоть и бессапожная ходи ты! – буркнула Федоскина.

– Эх, ты, тьвёрстая какая! – застонала Чанская. – Выходи тогда прочь ты из головы моей!

– А уж нет! – метнулась Федоскина по улице; к старому московскому татарину Галяму не побежала, пущай к ей старая московская татарка Фарида-апа бежит, супруга.

Только глядит она – извилина кончилась надкусанная, бежать дальше некуда. Повернула она тогда обратно: глядит, шпротина плывет в золотистом масле, на ней хамсенок сидит серебристый, «Соломкой к чаю» погоняет.

Спряталась за шпротину Федоскина.

Идет гневная надкусанная Чанская, руками шарит. Схватила вилку и воткнула в шпротину. Рыба скукожилась, а Федоскина, разоблаченная, метнулась дальше и спряталась за склерозную бляшку.

Чанская нашарила ее рукой и стала душить, – ненавязчиво, впрочем.

Захрипела Федоскина, глядит, а рядом десять пачек фарша с белковым наполнителем. Изловчилась Федоскина и сунула пару в рот Чанской, а потом скрылась.

Между тем изможденная продавщица магазина «Молоко» Валентина Теремкова в голодные годы в городе Москве стала бить старух в очереди палкой по головам, с целью истребить их, а заодно и медальки их расплавить и продать ненавистным пиндосам.

Но пенсионеры раздумчиво закричали:

– Да она же враг человечества есть! Пиндос вылитый! Она за войну, да против магазинов: такая она противная, ая, ая, ая!

Тут в борьбу включилась безглазая да безногая культяпка Потекокова.

Голова Потекоковой была лысая, в розовых пятнах, словно географическая карта – в детстве Потекокову, кроме прочего, облили кипятком.

Для справки: кислотой ее тоже обливали, но кипяточек запомнился больше.

Потекокова тучным обрубком торчала перпендикулярно на своей таратайке и махала единственной культяпкой, при этом вопя и убивая всех смрадом лука:

– Люди, что вы встали-то! Меня вы пропустите к магазинам, ай!

Но никто Потекокову не слышал и в ногах не видел, хотя мчалась она на своей таратайке с приличной скоростью один километр в час.

Теремкова Валентина в третий раз ударила палкой по людяческим головам, но люди пригнулись и выжили. Почесав шишкастые головы свои и улыбаясь притягательными улыбками, они стали говорить каждый:

– Мне три килограмма, мне пять... А мне десять... двадцать...

– Да где ж взять-то! – Валентина Теремкова брызнула инсектицидом.

Старухи укрылись от струи и только сильнее впились пальцами в прилавок.

Потекокова в низах силой торса стала бороться с чьей-то ногой, похожей на торс самой Потекоковой по толщине. Нога отшвырнула Потекокову, а соседняя нога проворно вскочила горизонтальной Потекоковой на шею и стала душить каблуком, который вышел недавно из ремонта от старого московского татарина Галяма.

Запах близкого прилавка бодрил Потекокову.

В борьбе она, хрипя, извернулась и, вся синюшная, навалилась на ногу, – злорадно услышала. как хрустнула желанная человеческая кость.

И в то же мгновение из неба над головой Потекоковой (небо представляло собой трусы лимонного цвета) брызнула вместе с громовым криком боли смрадная струя влаги, – и рухнувшая моча, которая вчера была чаем индийским байховым, грозила затопить Потекокову.

Потекокова каталась и радовалась хрусту сломленных человеческих костей, как тут ее стали пинать со всех сторон, шипя и плюясь, а чья-то рука вырвала из ушей Потекоковой золотые серьги ее. По этой причине Потекокова утеряла значительную часть своей женской привлекательности. Она стала немного не секси.

Борясь с удушливым дождем и смрадом, она взвизгнула:

– Ох, убью я всех во злости сейчас!

Кровь между тем хлестала из ее ушей, и какие-то земные таракашки-букашки тут же впились ей в раны и стали есть ее, хрумкая челюстями, а ноги пинали и пинали ее.

И Потекокова тогда извернулась и пустила в ход самое страшное оружье свое. Она вцепилась в человеческую икру, легко вырвала алюминиевыми зубами дряхлый кус мяса, в злости зажевала его, отхаркивая жилы.

При этом страшно заклинала: