Муля, кого ты привез? (сборник)
Шрифт:
Я почти успокоилась. Поднялась. Стала прибираться в комнате. Прежде всего привести в порядок диван. Собрала футболки, кофточки – часть на стирку, часть на выброс. В углу дивана валялся холщовый мешок, в таких на Западе продают фирменную обувь. Я пощупала мешок, в нем лежали мои выходные туфли – лакированные лодочки, я купила их в Цюрихе. Один туфель мне показался больше, вернее, выше, чем другой.
Я сунула туда руку. Вытащила. В туфле лежали деньги, те самые двадцать тысяч долларов. Значит, я их переложила, но забыла спрятать мешок. Я вспомнила, что вытащила деньги из тайника, сунула в туфель, но в эту секунду вбежал мой муж, поднял бурю в стакане воды, я все бросила и села в машину. А мешочек с туфлями остался валяться
Я села без сил на диван. Радость – это тоже стресс. Я выпила стакан воды. Язык перестал быть шерстяным. В меня медленно возвращался покой.
На Мертвом море было плюс тридцать. В Москве за окном минус десять. Перепад температур с плюса на минус. Перепад состояний от потери к обретению. Надо было выстоять.
Я как будто побывала под контрастным душем и вышла из него исцеленная, загорелая, богатая, готовая для дальнейшей жизни среди елок и берез и своих замыслов, таких прекрасных, манящих и необходимых.
Обо всем понемножку
интервью
– Как долго вы строили свой дом?
– Год. Я здесь жила, работала архитектором, прорабом, снабженцем, кошельком. Это сейчас заказчик связывается с фирмой, и они все делают под ключ. А тогда, в девяностых годах, надо было все делать самой: нанимать, надзирать, доставать, преодолевать.
В нашем поселке жила вдова писателя Кремлёва, которую все звали «Фроська-Гуд-бай». Они учила английский и выучила одну фразу: «до свидания». Так вот, эта Фроська мне сказала: «Строй дом, пока молодая, потом у тебя не хватит сил». Это правда. Для стройки нужно иметь конское здоровье. Кстати, фамилия Фроськиного мужа была Кац. Он заменил ее на Кремлёв, поскольку такой псевдоним обеспечивал прохождение его книг в издательствах. Я прочитала одну из его книг. Художественной ценности она не имела, но отражала то время: сороковые годы. Какой прекрасный человеческий материал, несравнимый с сегодняшним. Но это я отвлеклась, вернемся к дому.
У меня был прораб – чуваш Боря Попов, жадный до судорог. Он завозил сомнительные стройматериалы, бывшие в употреблении: чей-то старый забор, скорее всего украденный, ржавую арматуру. Говорил всегда одну и ту же фразу: «Весь день езжу не жравши, не сравши, давай четыреста долларов». Я не понимала: за что? Все было оплачено – и материал и доставка. За что четыреста долларов? За то, что он не жравши и не сравши? Это тоже стоит денег? Боря смотрел на меня с ненавистью. Я протягивала ему доллары, чтобы не портить отношения. Рабочие со зла могли замуровать в стены куриное яйцо, и оно потом будет долго вонять, и непонятно откуда смрад.
Хорошие рабочие от Бори быстро уходили, поскольку он не доплачивал. В бригаде оставались одни алкоголики, которым было все равно. На бутылку хватало, а больше и не надо.
У меня мозги закипали от злости на Борю, но как изменить ситуацию – я не знала. Сейчас-то я уже понимаю: надо было гнать этого Борю в шею и нанять другую бригаду. Но тогда я стеснялась. Мне было неудобно лишать людей работы, а значит, заработка, вгонять себя и других в стресс.
Я – человек бесконфликтный и согласна терпеть до упора, только бы все было тихо.
В конце концов я рассталась с Борей. Это оказалось очень просто. Я просто сказала ему: «У меня кончились деньги». И Боря растворился в пространстве в ту же секунду. Истаял в воздухе. Дальнейшая судьба Бори мне неизвестна. Доходили слухи, что его избили свои же, чуваши. Восстановили справедливость.
В поселке было три дома, которые строила его бригада. Впоследствии все эти три дома хозяева разрушили, а может быть, взорвали тротилом и на этом месте поставили прочные, добротные дома.
Мой дом, как это ни странно, оказался качественным, потому что я следила, как ястреб, и не допускала никакой халтуры. Я проверяла марку цемента, толщину доски, качество работы. Это называется «личное участие». Я преодолела обстоятельства, и у меня получился мой дом – моя крепость. Дом состоялся не благодаря Боре, а вопреки. Так бывает: в плохих семьях вырастают хорошие дети.
Я вполне освоила строительную профессию и могла бы руководить стройкой. Это очень интересно: каждый день что-то новое и результат виден сразу.
– А участок, на котором вы строили, как появился?
– Это кооперативный поселок – ДСК «Советский писатель». Землю дал Сталин в пятьдесят третьем году. Практически в последний год своей жизни. Выделяли по полгектара. Сталин подкармливал творческую интеллигенцию, чтобы она не вякала против. Делить участки было запрещено, и первые владельцы, кто поделил участок на три части, были наследники поэта Павла Антокольского. Внук Антокольского Андрей продал свою треть и уехал в Америку. Это были девяностые годы – время утечки мозгов. Со страной творилось что-то непонятное, и, главное, было непонятно: что впереди.
Мне достался надел: кусочек леса, березы и елки плюс семь прекрасных сосен. Рай. Я не люблю грядки и клумбы. Я люблю дикую природу. Я с ней сливаюсь и обретаю душевный покой. На кусочке леса стояла маленькая избушка-времянка. Это мастерская дочери Антокольского, Натальи Павловны, которую все звали Кипса. В домике сохранились ее деревянные скульптуры, витал ее творческий дух. Я ничего не выбросила.
Дочка Кипсы по имени Катя полюбила мальчика Мишу, будучи пятнадцатилетней девочкой. Это оказалась долгая и большая любовь, от которой родилось трое прекрасных детей. Но… Миша оказался наркоман и втянул Катю. Когда Антокольский умер, Миша и Катя стали распродавать старинную мебель, редчайшие книги, картины-подлинники – все, что собиралось годами, десятилетиями. Наследство улетало, как дым в трубу. В жизни Кати и Миши возник мерзавец, который пользовался их болезненной зависимостью, покупал им дозы. В результате мерзавец забрал себе прекрасную четырехкомнатную квартиру в центре города, обставленную антиквариатом, а взамен купил им убогое жилище в спальном районе.
Я часто думаю о судьбе Антокольского. Вот так… Работаешь всю жизнь, копишь, собираешь для наследников, а попадется паршивая овца (Миша), и все идет под нож. Павел Григорьевич, должно быть, перевернулся в гробу от досады и горечи. Хотя как знать… Может быть, с точки зрения вечности все эти накопления не имеют никакого значения.
Наш поселок считался в Подмосковье одним из самых дорогих и престижных. Старый, породистый, со всеми коммуникациями и полчаса от Москвы. Здесь жили: Александр Твардовский, Юрий Трифонов, Владимир Тендряков, Зиновий Гердт, Константин Симонов, Юрий Бондарев (ныне здравствующий), Петр Тодоровский, Эльдар Рязанов (ныне здравствующий), Григорий Бакланов, Эдуард Володарский, Роман Кармен и многие другие, составляющие цвет русской культуры.
К сожалению или к радости, непонятно, наше направление сделали Новой Москвой. Теперь я живу не на даче, а в Москве. Однако дом на земле – это счастье, где бы он ни стоял.
– В каком возрасте вы почувствовали, что должны писать?
– В пятнадцать лет. Но подключение в космическую розетку у меня произошло раньше, лет в двенадцать. Мама прочитала мне вслух рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда». В этом рассказе есть магия. После этого во мне что-то произошло. Я стала по-другому читать, много рассказывать. Я пересказывала девчонкам из класса целые книги. Они слушали и не могли оторваться. Мы возвращались домой из школы целым табуном. Вместо пятнадцати минут шли полтора часа. Дома стыл обед. Мне попадало за опоздание. Мама не понимала, что во мне включилась писательская розетка.