Мурзик
Шрифт:
Подумали мы и о наших дальнейших действиях.
Продержаться до прихода наших мы с капитаном даже не рассматривали: он по причине возможного обстрела тюрьмы из тяжелых орудий, а я из солидарности с ним, и не от того, что могли не продержаться, а потому, что не знал, кого понимать под нашими, и когда они придут!
Можно было идти на прорыв, но куда девать раненых?
В плен капитан сдаваться не хотел, и я его в этом поддержал.
Оставалось одно – погибнуть смертью храбрых!
На том и порешили и разошлись
Проснулся я от холода и чужих голосов.
В кабинете, где нам постелили, за неизвестно откуда взявшейся ширмой был выставлен наружный и внутренний пост.
К утру снаружи стоял молодой, а внутри товарищ Сенцов.
Чтобы не заснуть, они объединились для разговора снаружи, а чтобы знать, что творится внутри, приоткрыли дверь, и этим негодяи меня разбудили!
Я потихоньку встал, и на цыпочках подкрался к двери (да не для того, чтобы подслушать разговор, а чтобы стрельнуть покурить, а на цыпочках – чтоб не разбудить Мурзилку!).
– Дядь Вань! А дядь Вань! – услышал я голос молодого Сенцову. – А ты косить умеешь?!
– А что же не уметь. Умею!
– Дядь Вань! А откуда ты умеешь, если ты городской?
– Оттуда! Я в деревне рос.
– Дядь Вань! А дядь Вань! А почто такой немец злой!
– Почто, почто? Можно подумать, ты добрый?
– Я? Я за Советскую власть воюю.
– А он за свою тоже воюет.
– Так ведь она ж плохая, чего ж за нее воевать?
– А может, он не знает, что она плохая, может ему сказали, что она хорошая!
– У него головы что ль, нет – не может отличить хорошее от плохого?
– Значит, не может!
– А вот тут ты, дядь Вань, и проиграл. А я прав – злой он, вот и прет на нас!
Я вышел из-за двери и поздоровавшись спросил закурить.
Пока Сенцов отсыпал мне махры, молодой повеселел и, автоматически зачислив меня в союзники, видимо по возрасту, стал приставать:
– А вот скажите, товарищ Иванов, товарищу Сенцову, что он не прав, и немец на нас потому пошел, что он фашист и злой, а товарищ Сенцов говорит, что немец не знает, зачем он на нас пошел и что его обманули.
Я, чтобы отвязаться от его болтовни, сам с него спросил:
– Это ты мне скажи, почему Москву сдали?!
– Как сдали? Это правда? Сегодня ночью? – молодой страшно испугался.
– Да нет, не ночью, а вообще, почему еще раньше сдали, когда немец в нее вошел.
– Как вошел, так и выйдет! Товарищ Копыто строго-настрого запретил говорить, что Москва сдана, а не то трибунал!
– Ну ладно, не сдана! А кто виноват, что немца пустили?
– Ну, это ясно, кто! Генералы-предатели! Не зря их товарищ Сталин всех расстрелял.
– Ну, а кто конкретно?
– Конкретно? Дядь Вань, а разве был такой генерал по фамилии Конкретно?
– Дурак ты Степа и пустобрех! – Сенцову молодой надоел.
– Вы его слишком уж не надо!
– Нет, ты, дядь Вань, скажи!
– Да ладно вам, – решил я их помирить, – с этим все ясно, но не ясно, куда смотрел товарищ Жуков?
– Какой еще Жуков? – удивился молодой.
– Как какой? – теперь настал мой черед удивиться, – Маршал Жуков! Или как его там? Генерал армии.
– Жукова в сороковом расстреляли, – подсказал мне Сенцов и внимательно на меня посмотрел.
«Вот теперь понятно, почему немцы в Москве», – подумал я и прикусил себе губу.
– А что Ленинград? – чтобы не попасть опять впросак, уклончиво спросил я.
– Память о городе Ленина не умрет в памяти народной!
– Понятно.
Еще одна новость, еще немного поспрашиваю и буду не сомневаться, что мои с Мурзиком дети будут пить пиво только Баварское, если они здесь еще будут.
– И кто ж руководил его обороной?
– Климент Ефремыч, – с теплом в голосе, как о самом близком и родном человеке произнес молодой.
– И его расстреляли?
– Кого?
– Ворошилова!
– Климент Ефремыча?
– Его самого.
– А за что?
– Как за что? Он же Питер немцам сдал?
– Климент Ефремыч был дважды ранен в рукопашном бою и только благодаря мужеству и героизму наших доблестных летчиков был в последний момент вывезен из горящего Ленинграда! – ответил мне за молодого Сенцов. – А вы разве этого не знали?!
– Откуда мне знать, когда мы то в работе, то в тылу врага!
– А еще Астрахань сдали, – подал голос молодой, но мне почему-то стало плохо (покурил на голодный желудок), и я удалился досыпать к Мурзилке.
Душе хотелось немедленного умиротворения. Телу ничего не хотелось – оно было сыто и здорово. А душа… Впрочем, это скорее и вовсе не душа, а мое до боли обостренное сознание требовало немедленного отдыха от постыдной действительности.
Я закрыл глаза и страстно возжелал оказаться где-нибудь далеко-далеко, но только бы подальше от нашей агрессивной дисгармонии. Я почувствовал легкое дуновение и с ним ощутил какую-то неповторимую свежесть леса.
Глаза открывать не хотелось. Но любопытство взяло свое – где я оказался, согласно вкуса в представления моего подсознания о райском уголке?
Решительно открыв глаза, я резко приподнялся и сел.
Вокруг меня располагался мой «собственный» рай, и подкорка не подвела – я сидел на траве в лесу и, судя по комплектации и запахам, сей лес принадлежал к средней полосе, хотя шестое чувство подсказывало мне, что я не на Земле.
Ну и пусть! Раз здесь хорошо, то почему эта планета должна быть хуже Земли? Тем более, что седьмое чувство указывало на ее девственную чистоту и отсутствие людского конгломерата, чего как раз мне и не хватало.