Муттер
Шрифт:
Это когда я был ещё салапетиком. Потом я уже самостоятельно, с приятелем-двумя, мог спутешествовать в стольный город. Удовольствие сие обходилось семейному бюджету в один целковый: 60 копеек на дорогу в два конца, 13 коп.
– на сливочное мороженое, 8 коп.
– на пару стаканов газводы, гривенник - на палочку кедровой серы (жевательной резинки сибирского образца) и ещё оставалось целых 9 копеечек на прочие кутёжные расходы.
Самый же последний наш совместный - матери и сына - вояж в Абакан стал не праздником, а совсем даже наоборот. Обыкновенно, набегавшись по магазинам, мы, перед тем как
– А не пойти ли, Саша, нам в ресторан, а? Один раз живём! Я уж и забыла, когда была...
Не знаю, не ведаю, где и когда могла она бывать в ресторациях, я же, само собой, об этих таинственно-буржуйских заведениях знал лишь по романам да кино. Мало того, понесло нас в самый роскошный ресторан абаканский - при отеле "Хакасия".
И вот в меня, прыщавого подростка, словно мелкий бес вселился и взялся меня щекотать, подзуживать. Я натопорщился, заиндевел весь, губёнки свои поджал, кадычок выставил и с первых же шагов сурово зашипел на мать, которая направилась было от дверей сразу в полупустой зал.
– Куды ш-ш-ш ты? Спросить ш-ш-ша надо!
– Кого спрашивать, Саш? Швейцара, видишь, нет. Днём здесь как кафе-столовая...
Мы сели за свободный столик. На белой, но весьма пятнистой (чего я упорно старался не замечать) скатерти стояли салфетки в гранёном стакане, соль в открытой солонке и тарелочка с хлебом. Муттер с любопытством крутила головой, осматривалась.
– Ш-ш-што ты вертиш-ш-шься?
– пустил я шип.
– В пельменной, ш-ш-што ли?
Мать с удивлением, ещё не предчувствуя всей долготы пытки, глянула на меня. Тут вальяжно подколыхалась к нашему столику богато разъевшаяся официантка в кружевном кокошнике, брезгливо осмотрела сверху.
– Ну, чего будем кушать?
– Меню...
– квакнул я.
– Всё меню?
– издевнулась официантка, уничижительно хмыкнула, но всё ж достала из стола-комода у колонны ярко-красный буклет, кинула передо мной. Пжалыста. Когда выберете - позовёте.
И - отчалила, колебля воздух телом, к товаркам-кокошницам в дальний угол зала.
– Ишь ты, - опять же на свою беду, удивилась-поощрила Анна Николаевна, - и где ты так научился?
– С ними строго надо, - полубаском проскрипел я и ещё пуще напыжился.
Цены ресторанные, однако ж, царапались. Да и названия иных блюд ставили в тупик. Ну что такое, например, "харчо" или "люля-кебаб" и с чем это едят? В конце концов, мы остановились на салате из огурцов, бульоне с пельменями, котлете по-киевски и кофе с молоком. Анна Николаевна, правда, предложила было обойтись без второго, но я категорически отрезал: без второго блюда в ресторане ни в коем разе нельзя.
– Пельменей нет, - процедила упитанная подавальщица.
– С фрикадельками бульон возьмёте?
Фрикадельки, по счастью, были нам знакомы. Крупитчатая хозяйка стола ушла и как сквозь землю провалилась. Я упорно продолжал переваривать аршин, который проглотил при входе, сидел напряжённо, прямо, одеревенело. Матери переваривать было нечего,
– Ш-ш-што ты делаеш-ш-шь?!
– Да перестань же, Александр! Ну кто на нас смотрит? Кому мы нужны?
– Ты не в пельменной!
– опять уел я и надулся ещё круче.
Когда мы приступили наконец к трапезе, муки мои и материны удвоились.
– Перестань прихлёбывать!.. Ложку так не держат!.. Вилку в левую руку возьми!.. Ножом надо пользоваться!.. Не звени ложечкой!..
Где я нахватался этих великосветско-дурацких премудростей - ума не приложу. Я тыркал, шпынял бедную матушку мою без передыху. Она ещё пару раз пыталась урезонить меня: мол, перестань, Александр, остановись. Но меня несло, меня тащило, и я продолжал шипеть, гундеть и квакать.
Вдруг Анна Николаевна отшвырнула ложечку, которой, как мне казалось, оглушительно звякала о стенки стакана, закрыла лицо руками и заплакала, приговаривая при вздохе:
– Что ж... ты... издеваешься-то... надо... мно-о-ой...
На нас заоглядывались. И я, вместо того, чтобы очнуться, оттаять, стряхнуть с себя наваждение, почёл себя окончательно опозоренным в глазах общества, перекорёжился от стыда и ярости, прошипел уже без слов: "Ш-ш-ш-ш!..", - и, выскочив из-за стола, бросился на улицу...
Вообще, садизм в человеке проявляется гаже всего по отношению к близким людям. Третируя, мучая родного человека, в потаённом уголочке сознания всё время помнишь, что потом ты и повинишься, и вы помиритесь, а посему сейчас, в данную минуту, иголку в сердце близкого своего можно втыкать безжалостно поглубже, покровяннее. Скандалы в любых - даже в самых благородных семействах неминуемы. Это мы на людях застёгнуты, причёсаны, обаятельны и корректны. В своих же родных пенатах, за закрытыми окнами и дверями, мы о-го-го как умеем обнажиться и заголиться, показать поганенькую изнанку собственной души. Случались и в нашей хибаре порою ор и вой, извержение Везувия, когда мы - и я, и Люба, и муттер - раскрепощали свои потрёпанные бытом и жизнью нервы.
Безобразнейшие выходили сцены...
Какой-то пустяк, как это и бывает, мизерный камешек начал и обрушил однажды лавину нашей с матерью сшибки. Я возжелал испить чаю, Анна Николаевна мне препятствовала. Она вроде бы хотела, чтобы я сначала принёс из сарая ведёрко угля для потухающей печки. Ну, а я заупорствовал: мол, нет, пусть весь свет провалится в тартарары, а я уж сначала чаю напьюсь!
Но и на муттер снизошел стих упрямства и упорства. Она схватила мою кружку с уже остывающим чаем и отставила в сторону.
– Сходи сначала за углем.
Я привстал с табуретки, дотянулся до кружки, вернул на прежнее место, но, не отпив, демонстративно заявил:
– Нет, сперва я чаю напьюсь!
– Нет, сперва ты сходишь за углем!
– кружка опять от меня отодвинулась.
– Нет, я сначала попью чай!
– кружка возвратилась ко мне.
– А я сказала: сначала - уголь!
– А я сказал: чай!..
Нелепая сцена длилась, затягивалась, сгущалась. Голоса становились всё напряжённее, звонче, лица наши, интеллигентно-одухотворённые, всё более наливались дурной кровью, багровели.