Музей невинности
Шрифт:
Иногда поучительный тон Кемаль-бея, появлявшийся после второго стаканчика, мне надоедал, потому что напоминал слова претенциозных политических писателей 1970-х годов. Тогда я переставал его воспринимать, а в последующие дни не хотел даже с ним встречаться. Но повороты судьбы в истории Фюсун, та особенная атмосфера, которую создавали вещи музея, притягивала меня, и через некоторое время мне опять хотелось на чердак, слушать речи усталого человека, который пил, всякий раз вспоминая Фюсун, а когда пил, начинал рассказывать с большим воодушевлением.
— Смотрите не забудьте, Орхан-бей, что логика моего музея в том, что вся коллекция видна с любой точки выставочного пространства, — уточнял Кемаль-бей. — Так как с каждого места одновременно видно все вещи и все витрины, то есть всю мою жизнь, посетители музея забудут о Времени. Это самое большое утешение. В удачных, поэтичных музеях, созданных под влиянием душевных сил, мы испытываем утешение не потому, что видим старые, любимые вещи, а потому, что исчезает само Время. И об этом напишите в вашей книге, пожалуйста. И давайте не будем скрывать то, что я попросил вас написать эту книгу и как вы её пишете... А когда закончите работу, пожалуйста, отдайте мне ваши черновики и тетради, мы их тоже оставим в музее.
— А куда мы вставим билет?
— Да вот прямо сюда!
— Спасибо, Орхан-бей. А на последней странице давайте поместим список всех героев нашей истории. Лишь благодаря вам я вспомнил, сколько людей знает о нас, как много людей были нашими свидетелями. А я даже их имена с трудом помню.
Я разыскивал и встречался с людьми, которые упоминаются в романе. Кемаль-бею это не нравилось, но он с пониманием относился к моему ремеслу. Иногда интересовался, что говорят те, с кем я встречался, что они сейчас делают, а иногда не проявлял к ним никакого интереса и не мог понять, почему его проявляю я.
Например, он совершенно не мог взять в толк, зачем я написал письмо Абдулькерим-бею, бывшему торговому представителю «Сат-Сата» в Кайсери, и зачем встречался с ним в один из его приездов в Стамбул. Абдулькерим-бей, который бросил «Сат-Сат» и стал торговым представителем «Текйяя», созданного Османом с Тургай-беем, сказал мне, что именно позорная любовная история Кемаль-бея стала причиной банкротства «Сат-Сата».
Я разыскал и поговорил с Сюхендан Йылдыз (с Коварной Сюхендан), актрисой, некогда игравшей злодеек, ставшей свидетельницей первых месяцев Кемаля и Фюсун в «Копирке». Она сказала, что Кемаль-бей был безнадежно одиноким человеком, что все знали, как он влюблен в Фюсун, но никто особенно не жалел, потому что в киношных кругах недолюбливали богачей, которые интересовались миром кино ради встреч с красивыми девушками. Коварная Сюхендан всегда жалела Фюсун, которой так не терпелось сниматься, стать звездой, что делалось за неё страшно. Ведь если бы она стала, как хотела, звездой, кончила бы все равно очень плохо. Она никогда не понимала, почему Фюсун вышла за того толстяка (за Феридуна). Её внуку, которому она в те дни вязала в «Копирке» трехцветный свитер, сейчас тридцать лет, и он очень смеется, когда видит по телевизору фильмы с бабушкой, но поражается, каким бедным был тогда Стамбул.
А парикмахер Басри из Нишанташи одно время стриг и меня. Он продолжал стричь клиентов и с уважением и любовью говорил не столько о Кемале, сколько о его отце, Мюмтаз-бее. Покойный Мюмтаз-бей был веселым, щедрым и добрым человеком, любил пошутить. Я не узнал от Басри ничего нового, как и от Хильми с его женой Неслихан, обитателей «Копирки» Хайяля Хайяти и Салиха Сарылы, а также Кенана. Соседка Фюсун с первого этажа Айла, дружбу с которой та скрывала от Кемаля, сейчас жила где-то в Бешикташе с мужем-инженером и четырьмя детьми, старший из которых только-только поступил в университет. Она рассказала мне, что ей очень нравилось дружить с Фюсун, что она очень любила её жизненную силу, веселый нрав, все, что та говорила, и даже подражала ей, но Фюсун, к сожалению, не была ей очень близкой подругой. Девушки наряжались, вместе шли в Бейоглу, в кино. Одна их знакомая по кварталу работала в театре «Дормен» администратором зала, она иногда пускала их на репетиции. Потом они заходили куда-нибудь поесть сандвичей, выпить айрана и защищали друг дружку от пристававших мужчин. Иногда бывали в «Вакко» или в еще каком-нибудь дорогом магазине и мерили одежду, будто собирались что-нибудь купить, смотрелись в зеркала, развлекались. Порой, во время веселого разговора или на просмотре фильма, Фюсун внезапно о чем-то задумывалась, у неё мгновенно портилось настроение, но никогда не рассказывала Айле о том, что терзало её. О том, что к ним ходит Кемаль-бей, что он очень богатый, но немного больной на голову человек, знал весь квартал, однако никто ни о какой любви не говорил. Айла, как и вся Чукурджума, ничего не знала о том, что произошло между Кемалем и Фюсун много лет назад, да и давно потеряла всякие связи с кварталом.
Белая Гвоздика после двадцати лет трудов на поприще светских сплетен дорос до должности редактора приложения одной из самых крупных ежедневных газет. К тому же он теперь был главным редактором одного ежемесячного журнала, писавшего о скандалах и любовных историях киноартистов. Как и большинство журналистов, которые расстраивают людей своим враньем и портят им жизнь, он совершенно искренне забыл, что когда-то написал о Кемале, и передавал ему сердечный привет, а его почтенной матери Веджихе-ханым, которой до недавнего времени всегда звонил, чтобы узнать последние новости, просил передать изъявления в глубочайшем почтении. Он решил, что я разыскал его, так как пишу книгу, действие которой проходит в актерской среде, и поэтому она будет прекрасно продаваться, и по-дружески пообещал мне любую поддержку: знал ли я, например, что сын от неудачного брака некогда популярной киноактрисы Папатьи и продюсера Музаффер-бея в юном возрасте стал владельцем одной из самых крупных туристических фирм в Германии?
Феридун полностью порвал связи с миром кино и создал очень успешную рекламную фирму. Когда я узнал, что он назвал её «Синий дождь», то подумал, что он так и не смог до конца отказаться от юношеских мечтаний, но спрашивать о фильме, который не был снят, не стал. Феридун делал простые рекламные ролики с непременными флагами и футболистами, которые свидетельствовали о том, как весь мир боится успеха турецкого печенья, джинсов и бритвенных станков. Он слышал о замысле Кемаль-бея создать музей, но о «книге про Фюсун» узнал от меня: Феридун с поразившей меня откровенностью рассказал, что был влюблен всего раз в жизни — и именно в неё, но она совершенно не обращала на него внимания. Еще он осторожно добавил, что во время их супружества внимательно следил за тем, чтобы не влюбиться в неё снова и опять не пережить те же страдания. Ведь он знал, что Фюсун вышла за него по необходимости. Мне понравилась его прямота. Когда я уходил из его роскошного кабинета, он с той же осторожностью вежливо передал Кемаль-бею привет и, нахмурившись, предупредил меня: «Если напишете что-нибудь плохое про Фюсун, я вам спуску не дам, так и знайте, Орхан-бей!»
А потом принял свой обычный приветливый вид, который так ему подходил. Они должны провести рекламную кампанию нового продукта той же фирмы, которая раньше производила «Мельтем», он назывался «Бора».
Четин-эфенди, выйдя на пенсию, купил такси, сдавал его в аренду другому водителю, а иногда, несмотря на преклонный возраст, сам садился на руль и колесил в такси по улицам Стамбула. Когда мы встретились с ним на стоянке такси в Бешикташе, он сказал мне, что Кемаль остался таким же, каким был в детстве и молодости: он ведь всегда любил жизнь, был открыт миру и людям как ребенок, был добрым человеком. Поэтому, наверное, странно, что вся его жизнь пошла от этой черной страсти под откос. Но если бы я знал Фюсун, то понял бы, что Кемаль-бей так любил эту женщину потому, что очень любит жизнь. Они, Фюсун с Кемалем, оба были хорошими, простыми людьми и друг другу подходили, но Аллах им соединиться не дал, и у нас спрашивать Его об этом права нет. Когда мы встретились с Кемалем после очередного его долгого путешествия и я выслушал его рассказ о новых музеях, то передал ему, что сказал Четин-эфенди, и слово в слово повторил его слова о Фюсун.
— Те, кто однажды придет в наш музей, будут знать нашу историю, и тогда они сами поймут, каким человеком была Фюсун, — только и заметил он.
Мы сразу сели пить, теперь мне очень нравилось пропускать с ним стаканчик-другой ракы. «Когда посетители будут смотреть на все эти вещи, они почувствуют, как я целых восемь лет за ужином смотрел на Фюсун, как внимательно следил за движениями её рук, улыбкой, завитками волос, тем, как она тушит сигарету, как хмурит брови, улыбается, за её носовыми платками, заколками, туфлями, ложками, которые она держала, за всем, что было связано с ней (я не сказал ему: «Серьги-то вы тогда не заметили, Кемаль-бей!»), и поймут, что любовь — это большое внимание, большая нежность... Пожалуйста, закончите книгу и напишите, что нужно осветить мягким светом изнутри витрины каждую вещь в музее, так, чтобы чувствовалось мое внимание к этим вещам. По мере ознакомления с вещами посетители почувствуют уважение к моей любви, будут сравнивать её со своими воспоминаниями. Пусть в музее никогда не будет много людей, чтобы пришедший чувствовал каждую вещь Фюсун, всматривался в фотографии уголков Стамбула, где мы с ней гуляли за руку, прочувствовал всю коллекцию. Я запрещаю, чтобы в Музее Невинности одновременно находилось более пятидесяти посетителей. Туристические группы, школьников должны пускать по предварительной записи. На Западе, Орхан-бей, в музеях постепенно становится все больше народу. Подобно тому как мы некогда по воскресеньям всей семьей отправлялись на машинах на Босфор, европейцы семьями по воскресеньям идут в большие музеи. И подобно тому как мы по воскресеньям сидим в ресторанах на Босфоре, они всей семьей обедают в музейных ресторанах. Пруст в одной своей книге написал, что после смерти его тетки все вещи из её дома были проданы в публичный дом, и каждый раз, когда он видел в том публичном доме теткины кресла и столы, чувствовал, что вещи плачут. Когда по воскресеньям в музеях ходят толпы посетителей, вещи плачут, Орхан-бей. А в моем музее они останутся у себя дома. Наши бескультурные, ненадежные богачи, которые замечают музейную моду на Западе, боюсь, в подражание начнут открывать современные музеи искусства с ресторанами. Между тем у наших людей нет ни знаний о живописи, ни вкуса, ни способности к ней. Турки должны в своих музеях выставлять не плохие копии западных картин, а свою собственную жизнь. Наши музеи не должны демонстрировать мечту наших богачей стать европейцами, а показывать нашу жизнь. Мой музей — это вся наша жизнь с Фюсун, все, что мы пережили. И все, что я вам рассказал, Орхан-бей, — правда. Может быть, некоторые вещи могут показаться посетителям недостаточно понятными, потому что я рассказал вам всю историю со всей искренностью, но насколько понял её сам, не знаю. Пусть этим займутся ученые будущего и обсудят в журнале «Невинность», который будет выпускать наш музей. Давайте от них узнаем, какого типа связи существуют между заколками и щетками Фюсун и покойным кенаром Лимоном. Будущим поколениям, которым наша история покажется преувеличением и будут непонятны мои любовные страдания, мучения Фюсун, утешение, которое мы испытывали, когда мы встречались взглядом за ужином, как мы могли быть счастливы, когда на пляжах или в кино держались за руки, смотрители должны говорить: все, что мы пережили, правда. Но не беспокойтесь, я ни капли не сомневаюсь, что наша любовь будет понята. Уверен, что пятьдесят лет спустя веселые студенты, приехавшие на автобусе из Кайсери на экскурсию, японские туристы с фотоаппаратами в руках, создавшие очередь на входе, одинокие женщины, зашедшие в музей, так как заблудились, и счастливые влюбленные из Стамбула, глядя на платья Фюсун, солонки, часы, меню ресторанов, старые фотографии Стамбула и на наши детские игрушки, прочувствуют нашу любовь. Надеюсь в Музее Невинности будут и временные выставки, и тогда посетители увидят, что скопили в своих грязных домах мои одинокие собратья, стамбульские коллекционеры, увидят и оценят их фотографии кораблей, крышки от бутылок лимонада, спичечные коробки, прищепки, почтовые открытки, фотографии артистов и старые сережки. А истории новых выставок и коллекций пусть описываются в других каталогах, в других романах. Посетители, осмотрев музей, подумают о любви Кемаля и Фюсун с уважением и смирением и обязательно поймут, что она, подобно жизни Лейлы и Меджнуна, Хосрофа и Ширин, не только история влюбленных, но и история их мира, то есть Стамбула. Хотите еще ракы, Орхан-бей?
Главный герой нашего романа, основатель музея Кемаль Басмаджи умер от сердечного приступа во сне, под утро, 12 апреля 2007 года, на пятидесятый день рождения Фюсун, в возрасте шестидесяти двух лет, в миланском «Гранд-отеле», где всегда останавливался в большом номере с видом на виа Манцони. Кемаль-бей ездил в Милан при каждом удобном случае, чтобы, по его выражению, вновь «пережить» музей Багатти-Вальсекки, который он называл одним из пяти самых главных музеев в своей жизни. (Всего до смерти посетил 5723 музея.)