Муж, жена и сатана
Шрифт:
— Хм, Германью знаю, об австрияках слыхал, как не слыхать, а Чехью эту, наговаривать на себя не стану, не ведаю, кто она и с чем ее кушают, — никак не соглашался хозяин дома. — Это ниже хотя б иль сбоку от Германии, ежели впрямую глянуть?
— Тебе не самому знать надо, а соседу про нее сказать, — успокоила его Прасковья, — так и поясни ему, хотел, мол, для сравненья показать, что ты, соседушка, с императором шибко схожий. А не с гусем. И помиритесь вы, тут же обратно задружитесь, коль он не последний дурень.
— А хлев как же? — все еще пребывая в раздумьях, произнес Иван Никифорович и, запустив руку под бекешу, почесал туловище, ближе к левой подмышке.
— А сарай твой целый стоит, разве что поцарапал он его пилой своей чуток да и
Иван Никифорович медленно поднялся с места и качнулся два раза. Сначала в сторону левей себя и сразу вслед за левым качком — правей. Затем осторожно, стараясь не завалиться, выправил тело, насколько получилось, и медленно, держась одной рукой за стол, двинулся к гостье. В другой руке он нес прихваченную по дороге персиковую, какой осталось на самом дне. В лице Ивана Никифоровича появилось нечто новое, другое, какого раньше Прасковья в нем не подмечала, несмотря на всю того расположенность к ней с самой первой минуты. Череп насторожился и неотрывно следил за действиями хозяина дома. Тот шел с бутылью в руке и с явным намереньем обратить гостевую ситуацию в нечто другое, устроенное гораздо более тесным образом, нежели обычное сидение друг напротив дружки.
— Золотая… золотая… — выговаривал Иван Никифорович, все более и более приближаясь к Прасковье. — И какая ж ты мудроголовая у меня да рассудительная, ишь как все расставила, словеца единого не воткнешь посередке твоих… И откуда ж ты такая явилась сюда к нам, с какой-такой Зубовки?
Череп глухо заворчал, упредительно на случай, если понадобится вдруг его содействие. Однако Прасковья цыкнула на него, и тот послушно умолк. Боязни она не испытывала, никакой, хотя и была в силу извечной забитости трусихой и, как никто, подходила характером для послушницы. Ощущение любой опасности также напрочь отсутствовало — скорей внутренность ее охватило непривычным волненьем, давным-давно уснувшим и так же давно и бесповоротно забытым. Тем не менее, через муть, окутавшую голову изнутри и снаружи, услышала Прасковья далекий зов. Она еще не успела даже сообразить, кто иль что так зовет ее и притягивает к себе сейчас, маня и прося не противиться самой же себе. И поняла вдруг, откинув тело на спинку стула и опустив руки к полу, — то звала ее к себе же самой истосковавшаяся по мужской ласке плоть, ее руки, ее кожа, ее грудь, плечи, покрытые косынкой из креп-жоржета. Она распустила узел у горла, и косынка соскользнула на пол. Затем отщелкнула черепаховую заколку, и та с твердым стуком тоже упала на узорчатый пол наборного паркета, отпустив волосы и дав им рассыпаться по плечам. Иван Никифорович, однако, был уже позади нее. Он обхватил ее руками, вместе со спинкой стула, вжав, ладони ей в живот; сверху же, опустив голову вниз, приложил щеку к ее макушке и тоже вжался ею в голову со всей своей силою, обуявшей его мужской страсть.
— Золотая… — шептал Иван Никифорович, — золотая моя… Прасковьюшка…
— Ладно… — прошептала она, не противясь его напору, — я согласная… Только беспременно сходи после к Ивану Ивановичу и помирись с ним, а то на душе у меня будет неспокойно… — и, перестав сдерживать себя, распахнула глаза навстречу новому старому чувству…
Распахнула и увидала тонкую полоску утреннего света, делившую надвое стену напротив. Полоса эта, просочившаяся сквозь щель между неплотно стянутыми гобеленовыми шторами, верхней частью своей упиралась в старую, единственно сохранившуюся фотографию сгоревшего мужа, держащего на руках их грудного сыночка, а точнее, в самую середину высокого мужниного лба. Дальше, поделив снимок на две косые части, линия уходила вниз, к паркетному полу под лаком, последовательно оставляя колею на невысоком Лёвушкином комоде, какой оба они с Аданькой называют так смешно — «Буль», и отсекая по пути часть правого подлокотника того самого лишнего для хозяев кресла с изрядно обтертой обивкой, которое не влезало к ним в спальню. В конце длинного пути узенький лучик этот
Между плинтусом и кроватью валялась скинутая одежда: мохеровая кофта, юбка от Аделины Юрьвны, ее же старые кеды и майка от Лёвы. Тут же, на полу, но чуть поодаль обнаружилась байковая ночная рубашка, в которой она вчера ложилась, сразу после того, как про Гусака этого сказали. И это она помнила точно. Как такое могло случиться, что сама собой, без ее на то воли, ночнушка эта слезла с тела и оказалась на полу, дотукать Прасковье, как ни старалась она, не удалось. Но и страха отчего-то тоже не было от такой необъяснимой находки. Как и отчаянья, какое вполне могло настичь бы голову и подвергнуть ее суровому наказанию. Но если по-другому глянуть, то вещи эти, по крайней мере, имелись в наличии, хотя и не на своих местах. А вот косынки из креп-жоржета и заколки-гребня из черепаховой спины не было. Совсем. Нигде.
Она опустилась на колени и заглянула под кровать — там, за исключением тапок, было пусто, как в новом чемодане. Прасковья подобрала юбку, какую не носила с прошлого сезона, и, сложив, аккуратно повесила на спинку стула. Однако юбка перевесила с одной стороны и сползла на сиденье. Прасковья подняла ее, и тут рука ее нащупала нечто мягкое и приятно-упругое. Оно же, кроме того, было еще и довольно увесистым и находилось в накладном кармане. Она запустила туда руку и вынула продолговатой формы, довольно объемный пирог, явно не покупной, уж больно шикарным и пышным было само тесто дрожжевого замеса.
«Грибной», — тут же установила она, не понимая, отчего знает об этом с такой определенностью. Впрочем, точно так же была она и неколебимо уверена, что никогда больше не увидит в этой жизни ни косынки своей старорежимной, ни черепаховой заколки. Однако, несмотря на этот весьма огорчительный факт, на душе у нее все равно было светло и покойно. Она отменно выспалась и ощущала непривычный для утреннего времени прилив свежих сил, неведомо откуда взявшихся вдруг в ее пожилом теле. Суставы отчего-то не ныли, шею тоже не ломило как обычно, с медленным последующим отпусканием болевых ощущений к обеденному времени, к тому часу, когда боль эту она уже размотает шеей по всякому.
Когда Лёва с Аделиной Юрьевной вышли к завтраку, то немало удивились тому, когда же это Прасковья успела испечь грибной пирожок. Он был аккуратно разделан на ломти, и каждый из них она обжарила с двух сторон, на постном масле.
— Чудо просто! — похвалил ее Лёва, дожевав деликатес. — А чего сияешь сама-то как после санатория какого — гормональный фон, что ли, шалит? — и подмигнул жене: — Как подменили Прасковью нашу, не находишь, Адусь?
Та понимающе улыбнулась и вместо ответа осведомилась у домработницы:
— Все в порядке, милая? Спала нормально?
— Не знаю я, — покачала головой та. — Ничего понять не могу, вроде б все как всегда, а только не болит. Опасаюсь, кабы не рак, уж больно разом навалилось, как опухоль, их же поначалу никогда не видать. А везде уж понесло, чую я, повсюду ломоту сымает, чтоб голову задурить. Когда ни в каком месте ничего не ломит и не саднит, тогда оно самое жуткое и есть. Не к добру это все, не знаю…
23
К привычному часу, плюс-минус, классик был на месте, как кортик Пельше. Ручка трижды качнулась и замерла.
— Добрый вечер, Николай Васильевич! — приветствовала его Аделина. — Очень рады вас видеть.
— Здрасьте! — добавил Лёва и от себя. — В смысле, не «видеть» она хотела сказать, а приветствовать вас в нашей спальне.
Экран к этому времени уже давно светился голубоватым, дощечка же была настроена еще раньше того. Все это и заработало сразу же после обоюдного приветствия.
«Доброго вам вечера, Лёва и княгинюшка, безмерно счастлив неизменному радушию вашему, Господь все же, хочу надеяться, слышит меня и не противится усилиям моим вскорости встретиться с ангелами на небесах…»