Мужики и бабы
Шрифт:
Мария только головой покачала и поглядела с упреком на его приятелей.
– Перестань кривляться! – сказал от рукомойника одутловатый парень по прозвищу Сэр.
– Сэр, изложите вкратце! – крикнул Федька. – Ты на крыльце, как на трибуне. Твое слово олово. Поливай классовых врагов.
– Позавчера тут разнесли одно хозяйство, – сказал, обтираясь полотенцем, Сэр. – За неплатеж излишков.
– Злостный неплатеж. Злостный! – крикнул Федька, распрямляясь, и подошел к тетке: – Давай в общий котел! Мы живем коммунией. Что ты нам принесла? – говорил он, отбирая
– Коммунары чужих кур не воруют, – сказала Мария.
– Сэр, разве мы украли кур? Нам их дали, как награду.
– Врет он, – сказал третий паренек, чернявый, прямоволосый, как еж. – Мы купили за рубль три штуки.
– За рубль три курицы? – удивилась Мария. – Это где ж такой базар находится?
– Не базар, а классовый аукцион, – говорил Федька, увлекая ее под руку в дом. – Пошли, а то заморозишь нас. Говорят тебе, разнесли одно хозяйство – экспро-приировали! Как раз напротив школы. За неплатеж. Распродавал сам Наум Ашихмин, уполномоченный из Рязани, да с ним Чубуков, заврайзо. А мы помогали. Вот нам и дали трех куриц за целковый.
– А ну-ка, пусти мою руку! – Мария высвободила руку и оттолкнула от себя Федора. – Пошел вон, экспроприятор сопатый!
– Ты чего? – опешил тот у порога.
– Ничего. Вытряхни все из сумки, и я уйду сейчас же. На, отнеси в избу. Я на крыльце подожду тебя.
– Вот номер! Я же не сам по себе. Мне поручили по линии комсомола. Бабосов и Герасимов поручили. А сегодня митинг будет, просили выступить меня.
– Что за митинг?
– Посвященный смычке со старшими. А после занятий – культпоход против неграмотности. Я думал – ты на митинг к нам пришла.
– У меня свой митинг… В Желудевку тороплюсь, – соврала Мария. – Ступай освободи сумку!
– Дак пошли, позавтракаем! Чай, не чужие.
– Нет, не могу. Я в самом деле тороплюсь. И хозяев нечего беспокоить, и друзей твоих смущать. Вон они все еще голыми на крыльце толкутся и в самом деле простудятся, – говорила она миролюбиво.
Через минуту Федор вынес ей опустевшую сумку, и Мария пошла в Желудевский конец села. Но возле школы ее окликнул Бабосов:
– Батюшки-светы! Да никак Маша? Сколько лет, сколько зим? – подошел, в сером мохнатом пальто, в необъятной кепке, галантно в щечку чмокнул. – Нашего полку прибыло, значит.
– С каких это пор ты записал меня в однополчане? – Мария насмешливо сощурилась.
– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Не вы ко мне, мадемуазель, а я к вам пошел. Я! Поскольку время такое – грешно стоять в стороне.
– Какое же это время?
– Все-ем известно своей остро-отой, – пропел он, дурачясь. Потом стал декламировать: – Время требует обеспечить здоровую товарищескую смычку партийцев с беспартийной массой. Вот я и полагаю, что вместе с вами проведу сегодня одно мероприятие. На митинг пожаловала?
– Нет, Коля, ошибся ты. Не будет у нас с тобой смычки. У меня своя задача. Так что не с вами я.
– Мне жаль тебя. Ты слыхала? У нас здесь
На резное крыльцо пятистенного красного дома вышел с непокрытой головой черноволосый худой человечек в защитном френче с накладными карманами и махнул рукой:
– Бабосов, ты мне нужен!
И скрылся в дверях, ни минуты не сомневаясь, что нужный ему Бабосов придет незамедлительно.
Бабосов кивнул в его сторону:
– Видал, как диктует? Вот у кого вам следует поучиться. Неделю здесь прожил – и все излишки сами принесли. Один заупрямился – и с домом распрощался. Мы в этом доме избу-читальню открываем. Зайдем! Посмотришь. Доложишь, какой очаг передовой культуры создаем.
– Поглядим, – сказала Мария, сворачивая к дому. – Куда семью выселили?
– В чистое поле… Вроде бы они в кладовой поселились в соседнем селе.
– Большая семья?
– Четверо детей, старики, самих двое.
– Сколько пудов наложили на них?
– Двести.
– Многовато на восемь едоков. Земля здесь песчаная да глинистая.
– Хлеба нет – пусть деньги платят.
– Это ж тыщу рублей надо? А где их взять?
– У него шерстобитка, топчажная машина. Продать надо было.
– Кто их теперь купит?
– Так надо раньше было думать. А то нахапал Авдей дюжину лаптей – и без порток остался.
Этот беззаботно-насмешливый тон Бабосова выводил Марию из себя; она поднялась на крыльцо и, наваливаясь плечом на дверь, сказала:
– Без порток остался не только Авдей, но и старики, и дети его. А в чем они виноваты? Над кем ты смеешься?
Бабосов в два прыжка заскочил на крыльцо и с побелевшими губами зло процедил:
– А ну-ка, прикрой дверь!.. Это ты не меня спрашивай, а его спроси! Того самого сверчка в защитном френче, устроителя всеобщего рая. И себя самое спроси, друзей своих – вы уж давно ползаете, как тараканы, по избам. А меня не трогай. Я отца с матерью потерял в петроградский голод. А эти Авдей посмеивались над нами. В двадцатом году еле дотащился до деревни. Вошел к одному Авдею, показываю отцовский мундир, говорю, хлеба дайте или картошки. А он с печки мне: «Мундиры теперь не носят. Вот зерькало я бы взял». У-у, мерзавцы! Казаков били, офицеров стреляли… Диктатуру помогали установить? Вот и расхлебывайте эту самую диктатуру…
– Понятно, кто ваша тетя, – сказала Мария, кивая головой. – Думаю, что радость преждевременна. Рано вы запели.
– Я-то еще попою… А вот ваша песенка, Мария Васильевна, уже спета.
– Слепой сказал – посмотрим, – она толкнула плечом дверь и вошла в сени.
– Бабосов, где ж вы там провалились, черт вас возьми! – кричал из дому Ашихмин.
Обгоняя ее в сенях, Бабосов рванул дверь и первым вошел в избу.
– Я тут объяснял ситуацию представителю райкома комсомола. Говорю, конфискация имущества и продажа его с торгов явилась прекрасной наглядной агитацией для всего села. А она вроде бы сомневается. – Бабосов посмеивался и хорохорился, взбадривая себя, точно петух перед курицей.