Мужские рассказы
Шрифт:
Я плюхнулся на стул рядом со своим противником и устало посмотрел ему в глаза. Дракон вперил взгляд куда-то в угол. Он видел меня, чувствовал этот порыв, испытывающий нас обоих, но нарочито разглядывал что-то запредельное. Наконец он повернул голову и укусил меня взглядом.
— Не плохой денёк, не так ли? — начал я. — Всегда трудно умирать при ясном солнце.
— Кому это вы пророчите смерть?
— Может быть себе, а может быть и вам. Судьба — штука непредсказуемая. Ведь сегодня, говорят, судный день.
—Да?
Должно быть, в этот момент он пытался понять, в своём ли я уме. Сделав короткую паузу, я продолжил:
— День-то судный, только неизвестно кто кого
— Ну, судить-то, положим будем мы.
— Кто это «мы»?
— Тот, кто придумал этот спектакль.
Дракон приложился к чашке. Неужели я вызвал его на откровенность? Он ещё раз посмотрел на меня и продолжил:
— Да, не удивляйтесь, мы существовали всегда. Это мы приходили пророками в землю Галлилейскую, а потом прибивали этих пророков гвоздями на кресты, потому что мёртвые они нам были уже нужнее, чем живые. Мы вкладывали Идею в их уста. Они получали славу, а мы — власть. Я не мигая смотрел на Дракона. Сейчас его откровение иссякнет, он заткнётся, и боя не получится. Дракон снова принялся за кофе. Странно, что он вообще пошёл на контакт. Может быть, для него эта короткая утренняя дискуссия выполняет роль зарядки, необходимой встряски ума? Во вся ком случае, я попытался удержать его у темы откровений:
— Значит, по-вашему, всякая святость есть лицемерие?
— Святость отдельного лица — только способ его самовыражения, но святость как явление — направленная политика. Впрочем, как и греховность. Мы управляем и тем и другим.
— Опять «мы». Складывается впечатление, что это просто некая размытая форма беспринципности, — раздражённо парировал я.
— Вовсе нет. Явление, о котором я говорю, вполне конкретно и вполне принципиально. Это — гуманизм. Что, удивлены? Гуманизм, друг мой. Великое искусство доброты со стальными нервами и драконовской совестью. Да-да, не смотрите так! Именно гуманизм. Это он изваял Робеспьера с гильотиной и Миттерана с его социальной реформой. И в том и в другом случае гуманизм ударил по головам несчастных французов.
— Для чего же он нужен?
— Как для чего? — удивился Дракон. — Разумеется, для того, чтобы вырвать человека из оков морали.
— Это что-то новое. Гуманизм и есть мораль.
— Мораль — только политика гуманизма, селекция добра и зла. Но мы никого не пустим «по ту» их сторону.
Этим он, видимо, намекал на известный труд Фридриха Ницше. Меня прожгло. Но я был бессилен перед Драконом. Получалось, что я только спрашивал, а он, как профессиональный демагог, пробовал на мне в качестве утренней зарядки свою истину.
— Так что судный день сегодня не состоится, — продолжил Дракон, допивая свой кофе.
— А вы исключаете возможность попасть под приговор другого суда? Подготовленного специально для вас?
Я стиснул его взглядом. Дракон попытался улыбнуться, но улыбка не пошла:
— Да, нас можно победить, но только временно.
Он всё-таки улыбнулся, закурил сигарету и сжимая её зубами договорил:
— Временно. Дракона нельзя уничтожить. Можно убить. Можно разметать его кости, но они прорастут новыми Робеспьерами.
— Вы забыли, что каждый Робеспьер попадает под гильотину, которую он приносит с собой. Так что Дракон обречён…
Он хмыкнул и ничего не ответил. Может быть, ему надоела эта маленькая комедия масок. Человек в кожаном плаще встал и направился к выходу. Звонко стукнула стеклянная дверь, едва не прищемив длинный чёрный хвост развевающейся мантии Дракона. Что теперь? Если верить Горо… На улице мягко взял мотор. Его машина сейчас, вероятно, выползала из тени платана на освещённую солнцем дорогу.
Я шёл по улице и думал о своём драконе. О своём первом драконе.
Проклятая жизнь
Хозяин квартиры щурился от ослепительного света. Его гость раздвинул шторы, и в комнату ворвалась весна. Преодолевая неприязнь к своему гостю, хозяин квартиры спросил:
— Ну, как вы живёте, как Маша?
— Живём помаленьку, если это вообще можно назвать жизнью. Если можно жить, когда нет работы и нет денег ни на что, когда всё время болеют дети, и в доме нет горячей воды, а электричество дают только вечером, когда не на что купить даже уголь для печки, и по ночам плачет жена.
— Но мы себе судьбу не выбираем, — попробовал возразить хозяин квартиры.
— Может быть, и так. Однако, мы вправе её изменить.
Гость недобрым взглядом посмотрел на своего собеседника:
— Я давно хотел тебя спросить, справедливо ли по-твоему, когда молодая женщина с двумя детьми на руках получает в наследство какой-то разбитый «Москвич», а её брату-инвалиду, у которого и семьи-то нет, при этом достаются трёхкомнатная квартира с мебелью, садовый участок и гараж?
— Вот ты о чём, — кривя от злобы рот заговорил инвалид. — Вам моя квартира всё никак покоя не даёт. Он вдруг преобразился:
— Шиш вам! Так Машке и передай. Ничего вам не достанется. Женюсь я, понял?
—Что?!
— Да, женюсь и перепишу квартиру на жену.
Он засмеялся, обнажив кривые, прокуренные зубы. Его гость покачал головой, вздохнул и собрался было уйти, но неожиданно увидел на книжной полке необычный серебряный браслет. Вещь зацепила взгляд этого постороннего человека, будто внушая ему свою магическую силу. Что-то происходило в уме навязчивого посетителя трехкомнатной квартиры, он снова посмотрел на её хозяина. Холодно и жестоко. И ушёл не прощаясь.
Гостиница «Центральная», соотносимая с некогда наиболее благообразным районом города, на отель походила мало. Её осыпавшиеся карнизы, известковые подтёки голубиных отметин по треснувшим стенам и прочая неприглядность говорили о недавней поре всеобщего пролетарского пренебрежения к житейскому изыску. А, в общем, гостиница была как гостиница. Типичность происходившего в ней впечатывалась в мирскую круговерть не более чем россыпи дождя в броню асфальта. Её мир составляли командировочные, купчишки что побогаче, да всякий беспричинно шатающийся люд. Пристроенный к какому-то неопределённому делу. Какие всегда трутся возле банкетов, встреч и проводов, открытий и закрытий, организационной неразберихи, а также при исполкомовских обедах по талонам.