Мужской разговор в русской бане
Шрифт:
«Нянька» предложил прекратить дискуссию и смотреть в окна на прекрасные пейзажи дружественной нам страны.
Когда мы приехали по назначению и сидели в вестибюле гостиницы на чемоданах, ожидая ключей от номеров, пришла, запыхавшись, гид и убитым голосом сказала, что в моей комнате перерыли все, но часов не нашли.
– Я и не сомневалась, – возликовала дама, которая еще в автобусе все это предвидела. – Такие же воры, как у нас!
Вы не огорчайтесь, – совсем растерялась гид, мы что-нибудь придумаем.
– Не верю, – отмахнулась моя жена. – Слава Бог чемодан у него не украли.
– В чемодане, – проблеял я, готовясь к самому худшему.
– Открой чемодан, – велела жена, подбоченясь и сверля глазами бедного гида. – Я хочу при свидетелях увидеть, где наши деньги.
В чемодане, как и следовало ожидать, денег не оказалось. Моей жене сделалось дурно. Гид и дамы из нашей группы отпаивали ее холодной водой, и она слабым голосом совершенно раздавленного человека жаловалась всем, кто был в вестибюле:
– Лимонада себе не позволяла, берегла… детям подарки хотела сделать… Бессовестные люди… Ни стыда, ни чести… А еще строят социализм… по нашему примеру…
Дело принимало скандальный оборот. Я снова стал подумывать о побеге, о политическом убежище, но все обошлось благополучно. Местные власти, трухнув не на шутку за свой престиж, компенсировали нам все потери. И при этом в сильно преувеличенном объеме.
В день отъезда мне в присутствии всех наших туристов, извиняясь и оправдываясь, вручили золотые часы швейцарской фирмы «Лонжин», а жене в счет потерянных денег поднесли большой пакет, в котором были не только шерстяные костюмчики и вязаная шаль для бабушки, но и платье «джерси» самого большого размера – как раз впору моей жене.
Остальные туристы, не скрывая, завидовали нам, и все вместе высоко отзывались о гостеприимстве страны, которую мы покидали.
Я отделался легким испугом.
Вот так я переспал с иностранкой, нажив при этом золотые часы и одев с иголочки всю свою семью.
– У меня как-то из головы не идет Шурик Колоссовский. – Астахов затянулся сигаретой и, округлив губы, пустил дым колечками. – Вот вспомнили нашу молодость, и возник Шурик, а не кто-нибудь другой… Он вроде эмблемы, символа той поры. Вспыхнул яркой звездочкой, всех озарил своим светом и исчез, как бы растаял в небытии. А был ли Шурик? – возникает вопрос. Не плод ли он нашего воображения?
Ты что, шутишь? – недоверчиво хмыкнул Лунин. – Не до шуток, – вздохнул Астахов. – Скорее грустно… Шурик был… Он с тобой, Лунин, два года в одной комнате жил. Это факт. А вот как умер… уж не помню точно… У меня тогда рана открылась, в госпитале провалялся всю весну. Правда, что он повесился?
Повесился Шурик 9 мая, в день Победы. В на шей комнате. Вечером был салют. Все небо над Москвой в ракетах. Ну, мы и выскочили на улицу поглазеть. Вернулся я в комнату – Шурик висит.
Вот чего не пойму, того не пойму, – вскочил с дивана Зуев и, запахнувшись в мохнатую простыню, как в тогу, зашагал по ковру. – С нами учились инвалиды войны. Кто без рук, кто без ног, кто с одним глазом. А учились-то как? Через пень-колоду. Лишь бы сдать. А как за жизнь цеплялись? Никто и не думал покончить с собой.
– Шурик же – король! Красив, умен, одарен, ну, по всем статьям – баловень
Зуев и Астахов уставились на Лунина, медленными глотками тянувшего пиво из кружки.
– Не оставил. Это я точно знаю. Я первым обнаружил труп. Это уж потом милиция понаехала, начальство галопом прискакало. Комнату опечатали. Меня в другую переселили. Скандал! Чрезвычайное происшествие! Уж больно популярен был Колоссовский. Всем его в пример ставили. Равняйтесь, мол. А тут – повесился! Поди объясни причины, растолкуй народу. Начальство в панике. Похороны запретили. Разговоры и шепотки велено прекратить. Пустили слух, что из-за бабы. Несчастная любовь тому причиной.
– А на самом деле? – нетерпеливо спросил Зуев.
– Как было на самом деле, – ответил Лунин, – только покойник знал, да унес тайну в могилу. Разговоры о бабах – это все туфта. Причина поглубже.
– Шурик прошел всю войну не офицером, а сержантом. В пехоте. В разведке. В офицеры сам не пожелал, нравилось быть солдатом. Четыре медали «За отвагу». Это, если помните, самая почетная медаль была. Ее за красивые глаза не давали. Только за подвиг. Немца живьем захватить. Танк гранатой подорвать. Редко кто до второй медали дотягивал. Заблаговременно попадал в братскую могилу. А Шурик четыре штуки отхватил и жив остался. Это уже чудо. Четыре медали «За отвагу» по нашей армейской шкале ценились больше, чем Золотая звезда Героя Советского Союза.
Как я теперь понимаю, трагедия Шурика была в том, что он всю войну тянул лямку, мечтая, что кончится война и воцарятся на земле мир и справедливость. А реальность оказалась иной. Вся страна в руинах, голод, карточная система, на всех углах инвалиды тянут руку за милостыней. А главное, Сталин так гайки завинтил, что ни вздохнуть, ни охнуть.
Шурику это все было поперек горла. Помню, как-то во хмелю он мне сказал, что у французов есть любопытная поговорка: лучше хорошая война, чем плохой мир. Вот я и полагаю, что плохой мир доконал его. К такой жизни Шурик подладиться не мог. Да, видать, и не хотел. Это было политическое самоубийство.
Все трое задумчиво молчали, но вот Зуев что-то вспомнил, и улыбка развела его толстые губы.
– Саша, – кивнул он Лунину, – а похороны-то ты помнишь? И как мы с тобою влипли?
Лунин наморщил лоб и, вспомнив, тоже улыбнулся в усы.
– Чур, я расскажу, – попросил Зуев! – Сережа не был на похоронах. Вот пусть послушает. Значит, так. Хоронили мы Шурика десятого или одиннадцатого мая. День выдался – настоящая весна. Солнышко в лужах отражается. Небо голубое, ни облачка. Грачи орут как оглашенные. Почки на деревьях лопаются. Так славно, так приятно. Мы же все недавно с войны. Уцелели. И в такой день чувствуешь себя пьяным от счастья.