Музпросвет
Шрифт:
В 1966-м композитор создал ансамбль Steve Reich and Musicians. Райх и его коллеги жили в своем изолированном от окружающей жизни мире, принимали наркотики, слушали музыку и репетировали. Их музыка никого не интересовала. «Были периоды, — вспоминал композитор, — когда мы не выступали целый год просто потому, что у меня не было денег, чтобы взять напрокат два фортепиано».
В 1970-м Стиву Райху попала в руки книга о традиционной западноафриканской музыке для ударных инструментов. Он настолько впечатлился, что тут же поехал в Гану, где поступил в местный университет. Этого ему показалось мало, и он пожил в одном из племен и поучился мастерству
Нельзя сказать, что музыка Стива Райха находила восторженный прием. Как раз наоборот. В Европе ее исполнение вызывало шумные протесты.
Швейцарский композитор Ханс Ойген Фришкнехт: «Мир, который нам предлагают, — это мир принуждения. Бесконечные повторения демонстрируют нам общество, в котором существуют лишь приказ и подчинение. Так мог бы звучать тоталитаризм, образец которого мы находим у Джорджа Оруэлла. Жертвой террора бесконечного повторения современный человек становится, когда нанимается рабочим на конвейер. Общество принуждения, из которого нет спасения, — это армейская казарма».
Особенно возмущали еврея Стива Райха обвинения в фашизме, которые он слышал от своих немецких критиков. Более трезвые критики писали, что эта музыка требует от слушателя предельной концентрации. Главный эффект состоит в том, что иногда неожиданные скачкообразные изменения все-таки происходят, и слушатель воспринимает их необычайно сильно и ярко. Аналогичного эффекта, когда легкий сдвиг одной ноты воспринимается как изменение всей картины, никакими другими средствами не достигнешь. Но внимательное вслушивание в такого рода звуки может привести к состоянию транса, когда концентрация уже неотделима от медитации. А вот тут уже возможны серьезные эстетические возражения, главным образом связанные с тем, что исчезает дистанция между произведением искусства и зрителем. Можно сказать, что американский минимализм — это психоделика в рамках околоакадемического авангарда.
В 1973-м внимание Стива Райха привлекла музыка с острова Бали. Музыка гамелана, индонезийского оркестра ударных инструментов, устроена крайне причудливо для уха, воспитанного в западноевропейской школе.
Стив Райх: «Один музыкант стучит все 64 ноты цикла, другой — в два раза реже, то есть 32, третий еще в два раза реже. У каждого свой ударный инструмент. И есть музыкант, который сидит перед огромным гонгом, а в гонг полагается бить один раз в конце цикла из 64 нот. Функция этого музыканта — как правило, это седой старик — и состоит в этом тяжелом „бу-у-ум“. Я вовсе не собирался воспроизводить звучание гамелана, я хотел понять, как эта музыка устроена внутри себя, как можно вообще по-другому организовать музыку, не так, как это предусматривает западноевропейская классическая традиция».
Результатом увлечения индонезийской музыкой явился опус «Music for 18 Musicians» (1976), предположительно самое известное произведение Стива Райха. Удивительно в нем то, что оно еще не вполне нью-эйдж.
Цифровой фотоснимок во многих отношениях отличается от старого, аналогового. Цифровое изображение куда более яркое, контрастное и резко очерченное. Но одновременно оно и куда менее атмосферное, менее пространственное: у него нет воздуха и нет глубины.
Любопытным образом то же самое можно сказать и о нашем сегодняшнем восприятии истории музыки. Компакт-диск (носитель цифровой записи) приблизил к нам каждый элемент
Чего же нет? Какой аналоговой атмосферы сегодня нет, какого такого пространства? «Аналоговый» значит «непрерывный», а пространство компакт-дисков состоит из отдельных точек. Этих точек-компакт-дисков много, и становится все больше, но между ними ничего нет. Если нет компакт-диска, нет и музыки, не о чем говорить, появится диск — послушаем. Общей картины новый диск в любом случае не меняет. А раньше, еще совсем недавно, у каждого музыкального события была длинная предыстория, между отдельными музыкальными событиями зияли большие расстояния, которые надо было заполнять своей жизнью. Отдельные музыкальные произведения были окружены аурой, они были надолго. Тот, кто чувствовал, что в воздухе что-то носится, искал, и при этом сам не знал, что именно он ищет.
То, что опус Терри Райли «In С» («В тоне „до“») появился в 1964-м, вовсе не значит, что вот он появился, музыкальные критики поскребли затылки, журналы его отрецензировали, меломаны поспешно приобрели, и таким образом провернулось колесо музыкальной истории. Ничего подобного. Тогдашняя эпоха с современной точки зрения напоминает пустыню, причем ночную пустыню — вокруг ничего не происходит, а когда где-то что-то произойдет, то никто этого не заметит или заметит через много-много лет. Опус «In С» в 1964-м был сочинен и повлиял на кое-каких композиторов, но в качестве идеи, а на грампластинке вышел лишь в 1968-м. Заметить «In С» Терри Райли в конце 60-х — это было очень неплохо в смысле осведомленности в новых тенденциях.
Когда представишь себе эту ситуацию, то слово «революция» кажется не очень адекватным: что же это за революция, обнаружить которую может только археолог? Не очень понятен нам и смысл этой революции: такого сорта музыки сегодня известно много, не говоря уже о том, что маниакальные петли звука, кажется, сами собой бесконечной аморфной массой ползут из каждого персонального компьютера. Было много «такой музыки» и в докомпьютерную эпоху — в Центральной Африке или Индонезии.
Но одно дело, что такая музыка где-то существовала, и совсем другое — кто имел возможность до нее дотянуться. Нам сегодня сложно оценить, как и кем в 60-х в разных местах, в Европе и США, в разных городах, в разных богемных тусовках, воспринимались свободный джаз, индийские раги, поэзия битников, живопись Джексона Поллока и музыка Карлхайнца Штокхаузена.
Сериализм, то есть тот фундамент, на котором покоился европейский авангард, давил своей теоретической сложностью, серьезностью и неисполняемостью. Американский минимализм маниакальной изменчивости европейской музыки противопоставил маниакальную же статичность. В «In С» Терри Райли все ноты имеют одинаковую длительность — одну восьмую; это значит, что музыка проворно, но монотонно пульсирует. Каждый исполнитель должен самостоятельно двигаться по общему для всех списку из 53 несложных ритмических пассажей, так называемых модулей. Каждый из модулей обыгрывает одну и ту же ноту «до». Получается огромный холм дергающегося звука, который меняется незаметным для глаза образом.