Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Преображенцев Николай

«Да, обманчивой надежде,

Говорю тебе, не верь,

Горе мыкали мы прежде,

Горемыкин и теперь».

– Ну да, ладно, ты скоро сам всё поймёшь, – заключил Сандро, легко, словно прыгнув, вставая с кресла, – а я пошёл, не хочу с этим чудищем встречаться. – И Сандро, подхватив свою трость, даже не выбежал, а прямо-таки выпорхнул из спальни.

Министр внутренних дел Горемыкин Иван Логгинович

Я с трудом встал и вновь оделся. – А иметь камердинера, который одевает и обувает, – не такая уж плохая мысль, – подумал я, отгоняя остатки сна. И поплёлся назад в направлении своего кабинета. Не прошло и пяти минут, как после осторожного стука в мой кабинет вошло нечто грузное, весьма волосатое и церемонно поклонилось. Длинные волосы министра лежали почти у плеч, бороды как таковой не было, но от подбородка в обе стороны справа и слева росли чудовищной длины и густоты бакенбарды. – Мощь, - подумал я про себя и, сделав приветственный жест, показал министру на кресло. – Горемыкин не спеша водрузился на него: – Как здоровье, Ваше Величество? – Спасибо, получше. Я, знаете ли,– откуда у меня такие обороты речи, неужели учусь на ходу? – вчера вечером сильно ударился. Головой. И вы представляете, ничего не помню. Краткосрочная потеря памяти. Доктора сегодня были… утром…. Говорят, ничего страшного. – Ну и слава Богу, – Горемыкин сдержанно перекрестился. – Ну-с, что у вас новенького? – спросил я, а сам подумал: – Не слишком ли развязно я говорю? – Я к вам, государь, с еженедельным докладом. – Рассказывайте, рассказывайте. – Обстановка в Империи обычная. Ничего сверхъестественного не произошло. Криминальная преступность растёт понемногу. – Почему? – Так ведь и население увеличивается. Семимильными шагами. Почти по два миллиона душ в год прибывает. – А сколько всего народу в государстве? – А досконально не известно. То ли 130 миллионов, то ли 150. Вот в следующем году перепись проведём, тогда точно узнаем. Деньги уже выделены, по вашему высочайшему повелению. – Я удовлетворённо кивнул. – Ну, хорошо. Дальше. – В национальных окраинах и в инородческих губерниях спокойно пока. – Что значит – пока? – Так помнят уроки-то батюшки вашего, вечная память. – Горемыкин опять перекрестился. – И сидят тихо. – Хорошо. Ну а политические… движения? – Народная Воля давно развалилась, я уже вам докладывал. Мы опасались поначалу Чёрного передела, который от нее откололся. Так они теперь называются группой Освобождение Труда, лидеры все в эмиграции, книжки пишут… о роли личности в истории. Не опасны, – спокойно заключил Горемыкин. – А эта… партия социалистов-революционеров? – Да какая там партия,– махнули рукой бакенбарды. – Кружок был в Саратове, есть сведения, что в Москву перебрались. Да там членов-то человек 20. – А в Петербурге? – Я наморщил лоб, мучительно вспоминая курс истории в институте. – Там какой-то Союз появился, за освобождение чего-то? – Горемыкин молчал, набычившись. – Я продолжал настаивать: – Там ещё лидер у них по фамилии Ульянов. – Ульянов? Да того давно повесили, не беспокойтесь, государь. – И состроив на лице выражение глубочайшей преданности, Горемыкин спросил: – Осмелюсь поинтересоваться, Государь, кто же это вам всё докладывает? Уж не из Жандармского ли корпуса страхи нагоняют? Мешают вам спокойно государством управлять. Давно я Вам говорил, что надобно объединить все внутренние службы в едином министерстве, тогда и порядку больше было бы. – Да вы не волнуйтесь, Иван Логгинович, – поспешил я успокоить совсем уж было расстроившегося министра. – Кто-то мне сказал, а я уж и не помню. Память у меня – совсем никуда. Говорили, будто Ульянов там воду мутит, брат того повешенного. – Первый раз слышу, Ваше Величество. – Ну вот и хорошо, а теперь, если вы не возражаете, давайте вот о чём поговорим: о коррупции. – Виноват, Ваше Величество, – нахмурились бакенбарды, – слово такое… иностранное. Вы о чём? – Да всё о том же: о воровстве, о взятках. О мошенничестве среди высших чиновников и не только. Вот скажите откровенно: среди моих родственников подобное имеет место? – Горемыкин поёрзал в кресле, выражение его лица было явно недоумевающим. – Если вы о великих князьях, Ваше Величество, то зачем же им воровать, какой смысл? Каждый из них и так из казны получает регулярное содержание – по 150 тысяч рублей золотом в год. Им на жизнь хватает, а если уж не хватает, то они у вас просят, не стесняются. При дедушке вашем, Александре Втором Освободителе, конечно, много вольницы было, это правда. Но батюшка ваш, всё к порядку привёл, да и сейчас у Сергея Юльевича нашего особо не забалуешь. Так они к вам ходят, а вы им редко отказываете. – Ну, хорошо, а среди высших государственных чиновников взяточничество и тому подобное сильно распространено? – Ну, как сказать, сильно – не сильно, Ваше Величество. Все наши министры, да и начальники департаментов, люди далеко не бедные, у кого землица, у кого собственность в городах и даже промыслы. Тоже воровать особого смысла нет. Хотя… – Горемыкин помедлил, – бывают случаи. Вот, например – Абаза, Александр Аггевич, бывший министр финансов, а потом начальник департамента финансов в Государственном совете. Кем он только не был! Да вы его должны помнить, интереснейшая личность. Так вот он, три или четыре года назад, используя конфиденциальную информацию, провёл запутанную биржевую операцию, ну и заработал около миллиона. Но как верёвочки не виться.. Меньше чем через полгода разоблачили его щелкопёры газетные, и он после огласки дела был вынужден подать в отставку. И был уволен вашим батюшкой в бессрочный отпуск. Н-да, – Горемыкин посмотрел на свои большие руки, на которых в некоторых местах уже выступили пигментные пятна. Видно было, что этот Абаза вызывал у него определённую симпатию. – Ну а другие? – продолжал я допытываться. – Ну, конечно, бывают случаи, не без того. Всё страсти людские, прости Господи. Любят у нас некоторые чиновники поигрывать, кто на бирже, кто на скачках. Или опять же женский пол – начинают дарить драгоценности да особняки своим содержанкам, вот и растраты. А вам – у вас, государь, сердце доброе – приходится покрывать их делишки, где 60 тысяч, а где и до миллиона. – Надеюсь, такого больше не будет, – сказал я твёрдо. – Горемыкин вздохнул понимающе, его бакенбарды в большой печали склонились на грудь. – Ну а взятки берут, места хлебные продают? – Министр затряс головой: – Так испокон веков брали и сейчас берут. Как это зло искоренишь? Хотя мы, конечно, выявляем и боремся… по мере сил. А вот что касается продажи мест – этого я честно говоря, слыхом не слыхивал. Протекции безусловно бывают: по родственному или по дружбе. А чтоб за деньги… – Министр развёл руками в разные стороны. – А за границей недвижимость на ворованные деньги покупают? – Великие князья многие, безусловно, виллы за границей имеют, так это с вашего, государь, соизволения. А так чтобы своровать да за границу убежать – это редко. Знают ведь, что мы их и там найдём, если нужно. Да и заграничные правительства нам этих жуликов выдают в большинстве случаев, а вот политических – нет, к сожалению. – Видно было, что немолодой министр начал уже уставать от нашего разговора. – Спасибо, Иван э-э-э – Логгинович, подсказали бакенбарды. – За доклад и беседу. И за верную службу. – Горемыкин, приняв мой комплимент, как должное, неспешно поднялся из кресла, и так же церемониально, с большим чувством собственного достоинства удалился. Бакенбарды, видимые даже со спины, мерно покачивались при каждом его шаге.

Встреча на вокзале

Дверь за Горемыкиным едва закрылась и вновь распахнулась. На пороге стоял тот же Чемодуров и смиренно улыбался. – Пора, Ваше Величество, на вокзал ехать, супругу вашу, императрицу Александру Фёдоровну встречать. Они на Варшавский пребывают, экипаж уже заложен. Ждёт. Можно, конечно, и по железной дороге, но экипажем удобнее. Караул тоже на месте. Но путь-то не близкий, часа полтора будет. Что Вы так побледнели, Государь? – Ничего, ничего, ты же знаешь, мне с утра не здоровится. – В спальне будете переодеваться или здесь? – Здесь. А во что переодеваться? – Да в форму 4-го лейб-гвардии стрелкового полка. Государыня её очень любит, Вы же знаете. – Ну, неси, неси.

Вот он и конец. Мать, конечно, по старости не распознала, да и пообщались мы коротко. А дочка ещё мала совсем… – Я почему-то довольно улыбнулся и сразу опять помрачнел. – Но любящая жена точно отличит поддельное от настоящего. Впрочем, почему поддельное? Я есть я, Преображенцев Николай Алексеевич. И совсем я не виноват в том, что какая-то неведомая сила выдернула меня из привычного хода вещей и бросила прошлое или в параллельную реальность. Ну, может быть, болтанул вчера что-то спьяну, но за что же меня так наказывать? – Боже, – наконец догадался я, как будто кто-то подсказал мне ответ, – всё дело в фамилии! Значит, вот где секрет, так мне было на роду написано, жить, жить до 28-ми лет – и перевернуться. Но это ничего не объясняет, ни-че-го. А может во всём признаться? Кому, жене? Вот уж никогда. Она же любила того, своего Николая. Закричит, забьётся в истерике – и что тогда? Скорее всего её признают сумасшедшей, её и так при дворе, как я смутно помню, не любили, то есть не любят. И меня в дурдом заодно.

Постучался и вошёл Чемодуров. – Экипаж подан, государь.. – Я посмотрелся еще раз в зеркало. Форма гвардейского стрелкового полка была необыкновенно красивой: китель глубокого синего цвета был абсолютно гладким и однотонным, только на плечах по контрасту выделялись золотые погоны, а на груди до пояса висел золотой изящный работы шнурок (это называется аксельбант или как-то по-другому?). Чемодуров подал нечто длинное и тёмно-красное. – Я поднял брови. – Пояс, государь, – ответил Чемодуров на незаданный вопрос. – А шинель в экипаже. Тепло, ваше величество, авось не пригодится. – Я бросил прощальный взгляд в зеркало: форма сидела идеально, как влитая. – Ещё бы, – подумал я. – Уж царю-то постарались подогнать по фигуре. По моей фигуре… Или не по моей? – Экипаж стоял перед крыльцом. Выхоленные, как с картины, вороные кони рыли копытами гравий подъездной дорожки. Я зачем-то перекрестился и полез в тёмно-малиновое жерло кареты. Сидя на удобном диване и мягко покачиваясь при езде, я продолжал думать. Мысли были невесёлые и крутились вокруг одного и того же. – Ну вот, скоро конец всей этой фантасмагории. Александра Фёдоровна… Как они там звали друг друга? Я же читал об этом: она его Ники, а он ее Аликс. И говорили между собой по– английски. Ещё бы – внучка королевы Виктории, больше англичанка, чем немка. Не узнает она меня, как пить дать. Да, жалко погибать в 28 лет. А ему сколько было? Да столько же, в этом вся и суть! А может, я просто сошёл с ума и у меня такой длительный и глубокий психоз? И я на самом деле сижу где-нибудь в дурдоме, а мне представляется, что я во дворце, разговариваю с министрами, а на самом деле они – врачи просто. Нет, не может быть, слишком всё ярко и последовательно… Неужели человеческая фантазия в горячечном сне может всё так красочно и чётко представить: и эту карету – такую я никогда не видел, даже в музее, – и гнедые силуэты лошадей гвардейской охраны спереди и по бокам, и самих гвардейцев в лихо заломленных набок шапках с маленькими кокардами…

За этими ходящими по порочному кругу мыслями полтора часа пролетели незаметно. Я смотрел в окно и видел чуть позеленевшие поля, и перелески, и холмы вдалеке. Попадались деревеньки, точно такие же как в 21-м веке, с низкими некрашеными избами. – Только проводов нету, и автомобилей. И чуть погрязнее, пожалуй. И везде шлагбаумы, и герб царский на единственном кирпичном здании скорее всего местной управы или чего-то казённого. – Начались пригороды Петербурга, которые вначале мало чем отличались от тёмных, навевающих тоску сёл и деревень. Потом пошли каменные двухэтажные, а местами и более высокие дома. Просёлочные мягкие ухабы сменились трясучей брусчаткой. Свернули куда-то налево и за страшными, облезлыми пакгаузами открылось здание Варшавского вокзала, одноэтажное, но очень высокое. Огромные окна фасада были сделаны в виде полукружий, а центральный вход помещался под огромной аркой с витражами и металлическими вензелями по бокам. Вокзал выглядел пустынным, только потом, боковым зрением я заметил тучные фигуры городовых вдалеке. – Наверняка, оцепили весь вокзал да и соседние улицы заодно. – Только тут вспомнилось, что и по дороге встречных экипажей и телег тоже не попадалось. – Точно всё перекрыли, да так ловко, совершенно не заметно.

Перрон был длинным, ближняя часть его была накрыта большим козырьком из ажурного металла и запыленного стекла. Поезда ещё не было видно, пути кривились и уходили за полузаросшую зелёным мхом кирпичную стену. Вдруг послышались звуки, похожие на вздохи огромного животного, снизу по рельсам появились клубы белого дыма, и чёрный паровоз с огромным золотым двуглавым гербом на тупой и распаренной морде сделал резкий поворот и пошёл-покатил прямо на меня. Он, казалось, и не думал снижать скорость перед перроном, а, лязгая и выдыхая пар, неотвратимо приближался, целясь в мою маленькую фигурку в ярко-синем мундире. Прямо на меня, прямо на меня… Но вот раздался скрежет тормозов, паровоз весь окутался белым паром, продолжая выпыхивать чёрный дым из невысокой трубы, дрогнул и остановился. – Сюда, Ваше Величество, – протянул указывающую руку неизвестно откуда взявшийся гвардейский офицер. Я пошёл за ним по перрону. Паровоз казалось уже выпустил все имевшиеся запасы дыма и расслабленно отдыхал. Самый первый за ним вагон явно выделялся среди десяти остальных своей новизной и отделкой. – Значит, она приехала в обычном поезде, только царский вагон спереди прицепили. – Из дальних вагонов начали выходить люди, но оставались на месте, отгороженные цепью высоких солдат в мохнатых шапках. – Охрана, – пронеслось в голове, – и тут охрана. – И вдруг в воздухе что-то лопнуло и разлилось мужскими и женскими голосами. Люди на перроне вдруг стали выше ростом (поднялись на цыпочки) и стали неистово махать белыми руками, а женщины еще более белыми платками.– Узнали, меня узнали… Но что же из вагона никто не выходит? Только чемоданы и круглые коробки ставят на специальную багажную тележку. – Я посмотрел вдаль вагона и заметил в конце его ещё один выход с приставленным к нему небольшим трапом. И тут из вагона показался наклоненный набок край шляпы с цветами и лентами. Миновав дверь, шляпа выпрямилась, и прямо из-под нее взглянули на меня яркие глаза, показавшиеся мне на минуту изумрудно-зелёными. И вот из последних разлетевшихся клубов пара возникла вся она, императрица и, к её несчастью, моя жена. Вся ее фигура была необыкновенно грациозна: простой, но неизмеримо элегантный бледно-зелёный дорожный кардиган, узкая талия, длинная юбка, закрывающая кончики коричневых туфель. Во всём ее облике была одновременно и статность, и хрупкость. Она помахала рукой и направилась прямо ко мне. Я стоял как вкопанный, ноги вросли в землю, даже руки невозможно было оторвать от полы кителя. За одну секунду весь её облик впечатался в сетчатку и оставался там, даже когда я закрыл глаза и вновь их открыл. Она приблизилась ко мне, и я наконец смог лучше рассмотреть ее лицо. Золотистые волосы из-под края шляпы, изумительная белизна шеи, ровный, чуть розовый цвет лба и щёк, на которых, казалось, не было никакой косметики, прямой нос и тонкие ярко-розовые губы. Глаза, показавшиеся мне зелёными, на самом деле были серыми и глубокими. Императрица улыбнулась мне, и на ее левой щеке возникла и слегка дрогнула маленькая ямочка. Она быстро поцеловала меня в щёку и взяла под руку. – I was missing you so much. Я так скучала по тебе, – зазвучал ее голос, и мелодичней его ничего в мире я никогда не слышал. Голова у меня закружилась, перрон вокзала накренился и стал качаться. – Вот и хорошо, – подумал я, – упаду прямо здесь, лучше головой, чтобы всё кончить… сразу. – Ники, Ники, – взлетел и затрепетал тот же голос, – да помогите же кто-нибудь! Help, help! – Её лицо было совсем близко, тонкое и прекрасное. На меня пахнуло ароматом ее духов, совершенно далёким и нездешним. Крыша вокзала медленно поехала вверх и встала на своё место. – Ничего, не волнуйся, не надо меня поддерживать, – сказал я совершенно спокойно. – Отойдите, отойдите все. Я вчера упал, – обратился я к ней, – и очень сильно ударился. Головой. Кратковременная потеря памяти. – Как я могу так спокойно с ней разговаривать? – Доктора были сегодня утром и сказали, что ничего серьёзного. Nothing serious. – Держась так же под руку, мы сделали первые шаги к выходу. Это были странные шаги, казалось, мы оба не делали никаких усилий для того, чтобы переставлять ноги. Тротуар перрона и весь вокзал, и всё вокруг сами шли нам навстречу, земля закручивалась вниз и уходила назад, за наши спины, узорчатые двери главного входа сами раскрывались нам навстречу и приветливо выпускали нас на улицу. – Признала меня тем, своим мужем, - обрушилась сверху и пролилась по всему телу спасительная догадка. – Не только признала, но может и полюбит так же, как его. Невообразимо, невозможно, и тем не менее это есть, здесь и сейчас.

Поездка домой

Пока мы шли к экипажу, я старался смотреть только вперёд, а она радостно и с тонкой иронией рассказывала о посещении сестёр и тётушек в городе Дармштадте. – Ну ты же знаешь, чем нас там кормят: овсяная каша на завтрак, варёное мясо с картошкой на обед и бесконечный набор рисовых пудингов и печеных яблок(64). И представляешь, мы опять спали на простых солдатских койках. А утром, в холодную ванну, по викторианскому обычаю. Бррр, ужас какой-то, отвыкла я от всего этого, – она поискала слово, – аскетизма. Россия, она как-то вообще расслабляет. Хотя климат там, в Гессене мягче, но здесь всё теплее: и нравы, и этикет, и религия наша православная. – Она вновь улыбнулась, глаза её засияли живым блеском. И я понял, что в данную секунду она была совершенно счастлива. – Тётушки и сёстры были конечно очень милы, представляешь, они называли меня Вaby queen number 3, вспомнили старое прозвище, которое дала мне наша воспитательница. – А почему number 3? – Это из сказки, которую мы читали в детстве, мы все три сестры, кроме Эллы, хотели стать маленькими королевами. – Я предпочёл промолчать.

Мы сели в карету. Императрица, казавшаяся совсем юной девушкой, положила голову мне на плечо, и я вновь ощутил аромат ее духов. – И вот она моя жена, и что же с ней в постель ложиться, прямо сегодня вечером? Это уже что-то за гранью. Нет, надо признаваться, это ужасно, это просто нечестно. – Но Аликс заговорила вновь: – Я, ты знаешь, и хотела и не хотела возвращаться. И ждала, и считала дни, и страшилась. Was scared. Я ждала встречи с тобой, мой любимый Ники. И ведь скоро, через десять дней коронация. Это кульминация, это то, к чему мы стремились, к чему мы шли всё это время. Ведь мы всегда были в трауре по твоему отцу, у нас не было ни свадебных приёмов, ни празднеств. Не было и свадебного путешествия, ничего вообще. А теперь будет всё – и приёмы, и балы, и танцы. И народ, который нас так любит, будет нас приветствовать и радоваться за нас. – Она блаженно улыбнулась. – Ты знаешь, – начал я робко. – Я ужасно себя чувствую. – Она отстранилась от меня, пристально посмотрела на меня и побледнела. – Я в том смысле, – поспешил я загладить оплошность, что я после этого… удара действительно ничего не помню. Ты должна мне всё рассказать по порядку. – Да, да, – заторопилась она. – Я всё тебе расскажу, всё-всё. Главное, чтобы ты был жив и… со мной. – Она опять улыбнулась. – Даже не знаю, с чего начать… – А почему ты не хотела возвращаться? – Я рвалась к тебе, желала этого больше всего на свете, но как только я начинала думать о дворе, о твоей семье… необъятной, настроение у меня сразу портилось. – Почему? – Ну, понимаешь, там в Дармштадте, все всегда чем-то заняты, чего-то делают, а России – при дворе – многие люди не делают ничего, совсем ничего и прекрасно себя чувствуют. Нет, они ездят на балы, некоторые на службу, но ничего не делают нужного, полезного. И бороться с этим, я поняла, совершенно невозможно. – Как это? – Такое впечатление, что люди здесь, наше высшее общество, родились в праздности и в праздности умрут, они равнодушны ко всем окружающим, не говоря уж о народе. Ты помнишь с каким энтузиазмом – а, впрочем, ты не помнишь, не важно… – Что? – Год назад, еще до рождения Оленьки, я пыталась организовать общество рукодельниц из придворных дам. Каждая участница, как и я, должна была своими руками сшить три платья в год для бедных. В гоод! – Она подняла пальчик в прелестной лайковой перчатке. – И что же вышло? – А ничего, многие под разными предлогами, нездоровье и так далее, вообще ничего не сшили, а те, что сшили… Просто ужас какой-то. Никакой, даже бедной крестьянке, отдать это, – она сделала брезгливый жест рукой, – было невозможно. Слава Богу, что ты хоть меня поддержал – выделил денег на создание по всей России трудовых домов, мастерских то есть, где могли бы найти работу безработные, особенно те несчастные женщины, – она потупилась, – которые нравственного пали и потеряли положение в обществе.

Помолчали. – Скажи, пожалуйста, а друзья или подруги у тебя есть при дворе? – спросил я. – Ну, какие-нибудь люди, на которых ты могла бы опереться? – На тебя, мой любимый, только на тебя. – Она опять положила руку на мою и прижалась всем телом. Грудь под корсетом твёрдой округлостью легко надавила на моё предплечье. – Когда мы жили у твоей матушки, – она вздохнула, – там бывали в основном великие князья, которые в большинстве своём, прости пожалуйста, мне либо не интересны, либо не приятны. Миша, брат твой, – ответила она на мой немой вопрос, – конечно, очень мил, и сестра твоя, и Сандро тоже. Он очень весёлый, Сандро, всегда что-нибудь расскажет или придумает. Но они как-то далеки от меня… И в Бога они, мне кажется, ты только не обижайся, слабо веруют. В храм ходят, конечно, но чтобы так, всей душой… Единственная отрада, это моя сестра Элла, то есть Елизавета Фёдоровна, – она говорила по-английски, но постаралась произнести имя-отчество Эллы с русским акцентом. – Надо же, – сказал я, виновато улыбаясь. – Ничего не помню, ничего. – Не волнуйся так, ты опять побледнел сильно. Я тебе всё расскажу. – Она крепко поцеловала меня в щёку, и потолок кареты опять поехал назад и в сторону. – Это даже хорошо, что ты так всё забыл, можно обдумать всё заново и тебе рассказать, не торопясь, что я думаю… Я очень люблю её, Эллу. Она самая из нас, сестёр, сильная. Да, не удивляйся – все думают, она милая и кроткая, и это тоже правда. Но характером она в маму, а та, знаешь ли, даже одно время Гессенским парламентом командовала, когда папа в горячке лежал… И вообще… в ней есть какая-то тайна. Она, ты же знаешь, после долгих колебаний наконец приняла православие. Ах да, ты не помнишь, – спохватилась она и покраснела. – Не важно. Я думаю, её метания были связаны не с тем только, что папа был против, но и с её отношениями с Сергеем… О Боже мой, – улыбнулась она, заметив беспомощное выражение на моем лице. – Сергей Александрович, твой дядя – её муж. Вот уже 12 лет. Они были такой красивой парой и жили так счастливо в Ильинском под Звенигородом. Всем казалось, что он очень любит Эллу, смотрел на нее с обожанием, делал ей всё время какие-то маленькие подарки, по поводу и без. Дарил драгоценности необыкновенные… А потом, пять или шесть лет назад Сергей стал Московским генерал-губернатором, и всё у них пошло как-то не так. Я часто приглядывалась к нему, он очень странный человек: внешне очень холоден и даже надменен, и в то же время искренне верующий и, по слухам, тайно многим помогает. Элла говорит, он причащается по три раза в неделю. Он – основатель русского палестинского общества, построил там, в Палестине храм и 8 подворий. И мне так кажется, в нём всё время происходит внутренняя борьба, он очень не спокоен. Элла по-моему приняла православие, чтобы лучше его понять. И примириться, может быть. Не знаю… О нём при дворе ходят ужасные слухи, что он homosexual, и вся эта грязь… – Она помолчала. – Я не знаю, правда ли это, а у Эллы спросить – язык не поворачивается. Я думаю, их разлад – следствие того, что у них нет детей. А это, возможно, – из-за его болезни. Элла сказала мне по секрету, ты никому, пожалуйста, не говори, что у него костный туберкулёз и что он даже носит корсет. И от этого выглядит всегда так прямо, и смотрит так надменно. Возможно, это – наследственная болезнь. – Она уставилась в одну точку прямо перед собой, как будто провалилась внутрь себя, но вдруг опять взглянула на меня и улыбнулась. – Но что мы всё о грустном. Мы ведь скоро приедем, правда? И я наконец Оленьку увижу. – Я её сегодня видел за завтраком, – сказал я для того, чтобы что-нибудь сказать. – И как она? – Она – прелестна, – ответил я совершенно искренне. – Ты таким бываешь милым, Ники, – и она опять прижалась ко мне.

После полей и перелесков, дорога опять завернула на деревенскую улицу, изб стало всё меньше, а казённых зданий всё больше. – Наверное, это пригороды Царского села, - догадался я. Внезапно улицы с домами закончились и из окон кареты открылся прекрасный старый парк, с высокими деревьями, увитыми еле пробивающейся молодой листвой. Пространство между деревьями, казалось, было чисто вымыто и выметено, и на земле уже успела появиться мягкая зелёная травка. Деревья расступились, из-за них показался невысокий всего в 2 этажа Александровский дворец. При отъезде, в суете и некотором умопомрачении я так и не успел рассмотреть его. Дворец казался уютным и в то же время величественным. Стены его были покрашены в яркий, но не кислотный жёлтый цвет, который приятно контрастировал с белым мрамором колонн. Первый, нижний этаж был значительно выше второго. – Какая же здесь высота потолков? – подумал я. – Метра четыре, не меньше.
– Большая колоннада в центре напоминала картинки из школьного учебника истории. В ней был что-то римское или греческое, и по сути совершенно бесполезное. – Для красоты построили, – заметил я про себя. Карета остановилась на знакомой дорожке у парадного входа. Я подал императрице руку и тут только заметил, что она сильно побледнела, в ее глазах появилась новое выражение, как будто в зрачках отразились отблески затухающего пламени. – Ники, my darling – проговорила она глуховато, – у меня эти дни, ну, ты понимаешь… А у меня всегда это, – она не нашла подходящего слова, – сопровождается ужасными головными болями. Вот, опять , кажется, начинается. Я пойду на свою половину. – Да, да, конечно, – пробормотал я поспешно. А про себя подумал: – Так, это всё к лучшему, ложиться в одну постель с ней сейчас – это ужасно, как будто что-то украсть. Нет, не сегодня, слава Богу. – Она поцеловала меня опять, на этот раз в лоб, чуть встав на цыпочки, мы были с ней почти одного роста.