Мы дрались с «Тиграми»
Шрифт:
Когда наступила ночь, за нами приехала повозка. Куда он нас повез, я не знаю, но вскоре мы услышали немецкую речь. Я зашипел на ездового: «Ты куда, гад, везешь?!» Мы развернулись и поехали обратно, а вскоре выехали к штабу полка. Нас остановили, спросили, кто едет. Я назвался и спросил, кто здесь старший. Мне ответили, что начальник штаба полка. Я попросил передать ему, чтобы он подошел. Он подходит: «Ну что? Зацепило тебя?» — «Зацепило». — «Ну ничего, поправишься — возвращайся». У меня за поясом была сумка, из которой я достал представления на ребят и попросил: «Товарищ майор, я вас прошу, представьте моих ребят к наградам. Вот здесь все описано, тут все правда». — «Все сделаем. Не волнуйся».
Потом нас отвезли в какую-то хату, положили на глиняный пол. Справа и слева лежали раненые. У того, что лежал слева, я
Потом уже я попал в санитарный поезд, который привез меня в Харьков. Пришел капитан, взял меня на руки и понес — я весил 47 килограммов. Принес он меня в баню. Там женщины, говорят: «Раздевайся». Я стесняюсь. Капитан говорит: «Это наш герой». Одна из женщин говорит: «Он же дытына. Какой он герой?!» Меня помыли и отнесли в школу. Там в классе стояли кровати, на одну из которых меня положили. Несколько осколков застряло в районе коленного сустава. Врачи, осмотрев мою ногу, сказали, что ничего делать не будут, а отправят меня в эвакогоспиталь. Меня опять посадили в санитарный поезд. Он был свежевыкрашенный, чистый. Я лежал на нижней полке, но ни подушки, ни одеяла, ничего мне не дали. Поехали мы в Златоуст. У меня начала болеть и опухать правая нога. Я начал стучать. Пришла сестра. «Что ты стучишь?» — «Нога болит». — «Начальник поезда сейчас занят, он делает операцию». — «Мне не нужен начальник поезда, мне нужно, чтобы меня перевязали». Она посмотрела на ногу и ушла. Вскоре у'меня поднялась температура. Тогда пришел хирург, начальник поезда. Принесли ванночки. Он говорит: «Ну что? Посмотрим, какой ты герой!» Вскрыли нарыв, как хлынули и кровь, и гной, черт знает что! Он говорит: «Ну легче?» — «Легче». — «Потерпи еще. Сейчас осколки вытащим». Он начал ковырять под коленом: «Больно?» — «Да». — «Тогда не будем их вытаскивать, ты все равно едешь в госпиталь. Там тебе все промоют, вычистят, перевяжут». Но в госпитале их вынимать не стали. Так с ними и хожу до сих пор, с этими осколками.
Марков
Николай Дмитриевич
Родился я в Москве, 19 мая 1925 года. Семья у нас была большая — семь человек детей. В 1941 году мой старший брат заканчивал десятый класс 605-й школы в Марьиной Роще, — а я учился в 8-м классе 241-й школы, находившейся рядом, на Шереметевской улице. Выпускной вечер у брата должен был состояться в ночь с 21 на 22 июня. А так как мы дружили с этими ребятами-десятиклассниками, то нас тоже пригласили к ним на праздник. Гуляли до шести утра — здорово было! Пришли домой, легли спать, нас будят: «Ребята, вставайте, война началась».
Что изменилось в Москве с началом войны? Все изменилось. Все продукты исчезли. Раньше в магазинах икра стояла в бочках, на полках были засиженные мухами крабовые консервы, хлеб — пожалуйста, мясо — тоже. Через месяц ничего не стало, ввели карточную систему. Цена буханки хлеба, как и бутылки водки на «черном рынке», дошла до 1000 рублей.
Когда начались налеты на город, нас, старшеклассников, заставляли лезть на крыши, сбрасывать зажигалки. Запомнилась, конечно, и паника 16 октября. Вся Москва не работала, все брошено, начали грабить мастерские, склады, магазины… помню еще кипы сброшенных немецких листовок, в которых они призывали сдаваться в плен…
Надо было как-то выживать, и я пошел на работу в прокуратуру СССР, рабочим. Грязную работу делать — таскать всякие грузы и прочее. Зато я получил рабочую карточку, на которую давали 800 граммов хлеба. Служащим на карточку — 600 граммов, а детям — 400. Зимой 1941/42 года голодно было. Все подтянулись, худые стали, суровые, но не озлобленные — понимали, что идет война. Тогда действительно был общий патриотический настрой у людей.
В конце октября, когда немецуже подходил к Москве, по линии домоуправления собрали всех подростков и направили на Северо-Западный фронт в район Дмитрова — строить заградительные противотанковые сооружения. Два месяца валили лес, делали противотанковые завалы. Фронт был недалеко: летали «Рамы», обстреливали нас, мы прятались. Условия, конечно, были дикие. С нашего Дзержинского
Меня призвали 2 января 1943 года. Сначала хотели направить в училище, но почему-то направили в учебное подразделение первой запасной горьковской стрелковой бригады. Погрузили примерно сорок человек москвичей в телячьи вагоны, которые не отапливались, ничего, и повезли. Эшелон от Москвы до Горького шел четверо суток. Проедем 100 километров, дров нет. Бригада в лес — чурбаки в тендер. В Горьком нас и еще примерно шестьдесят человек призывников из Ярославской области разместили в Красных казармах.
Я попал в учебную батарею 45-мм пушек. Занятия шли по 12 часов в сутки — давали общевойсковую, артиллерийскую, огневую подготовку… Зима 1943 года, январь месяц. Едем через Волгу на полигон в Бор. Командиром взвода у нас был лейтенант Притуляк — боевой офицер, комиссованный после ранения. Вот он нас гонял: «Танки справа, орудия к бою!» — развернулись. — «Отбой!» — проедем немного — «Танки справа!.. Танки стыла!.. Танки слева!» Пока доедем до полигона — умаемся. А кормили! По третьей норме — 600 грамм хлеба, баланда, ведро мерзлой картошки на 16 человек… Хлеб веревочкой делили. Все хотели горбушку… Я за один месяц похудел сразу на 13 килограмм.
Однажды я был дежурным по батарее, сменился и отдыхал. Меня вызывает дежурный по части: «Товарищ Марков, вот вам тридцать два человека штрафников, которые судом осуждены в штрафные роты. Их требуется отвезти в Моховые Горы». А там, в Моховых Горах, были землянки, где штрафников собирали в маршевые роты и направляли на фронт. А я же пацан был, я не знал, что такое конвоирование: «А как?» — «Ты возьмешь своих солдат, вот вам винтовки, вот вам патроны. И ведите их туда». А ведь эта деревня была на другой стороне Волги, и, чтобы перебраться, надо было плыть на речном трамвайчике. В общем, взял я еще троих солдат, построил штрафников, положил в сумку их дела, скомандовал: «Шагом марш!» — и мы пошли. Один солдат идет впереди, два сбоку, и я сзади. Конвоировать так конвоировать! Пришли к реке — а там народу полно: бабки приехали в Горький с той стороны Бора на базар, что-то продать, что-то купить. Я вошел на дебаркадер: «Прошу всех покинуть дебаркадер, стрелять буду!» Подошел к капитану корабля, говорю: «Куда он идет? До Бора довезет?» — «Довезет». — «У меня 32 человека штрафников». — «Сажай их в трюм». Посадил их в трюм, поставил солдат на верхней палубе, бабки расселись — и поплыли мы.
Дошли мы до места, торговки вышли. Высадили мы наших подопечных. Один говорит: «Старшой, дай нам барахло, что на нас, продать. Нас все равно переоденут. Мы сейчас на свои вещи лепешек у бабок наменяем» — «Пожалуйста, но через 15 минут чтобы все стояли здесь». Им некуда бежать — место открытое, песок везде: с одной стороны Волга, вверху на обрыве сосны стоят. Они там с бабками поторговали, поторговали, те набрали кто пиджак, кто брюки, кто рубашку — все обменяли, потому что нечего было носить, это же было дикое время. «Становись! Пошли!» И мы 3 километра шли 3 часа! «Старшой, мы поссать хотим». — «Ну, поссыте, ребята». — «Кушать хотим». — «Давайте, кушайте». Что тут скажешь, — прикладом же бить не будешь. Они все мужики опытные, с 10-го, с 15-го годов, уже были на войне. Некоторые ведь по глупости попали в эту штрафную роту. Я же посмотрел их личные дела.
Отстал от поезда: суд решил — 10 лет с заменой на 3 месяца в штрафной роте. Вот так! Но были и те, кто был осужден за бандитизм, воровство и прочие преступления.
Привел я их туда, там стоит палатка, и дежурный у палатки: а остальное землянки. Пока я с дежурным разговаривал, они тут, — раз, разбежались, и нет моих солдат. Они растворились в этой массе, друзей-приятелей там встретили, — а там уже тысяча человек. «А где твои? Ну ладно, найдем…» Я отдал документы и уехал. Господи, вот наказание было!