Мы еще поживем
Шрифт:
Искренне твой раб
А.Г.Рубаха.
Сердечно поблагодарив, Александр Григорьевич направился к начальнику. Тот, не любил читать заявления подчинённых и подмахнул бумажку не глядя: "Разрешаю. Павловский". Велел отнести заявление нормировщице и отправляться домой спать.
Нормировщицей работала пенсионерка Мария Семёновна. Она была угрюмой и набожной, не любила пьяниц вообще, и особенно сантехника Рубаху, постоянно придиралась к нему и жаловалась на него даже самому директору предприятия.
Не здороваясь, Александр Григорьевич
– Денёк на опохмелку берёте?
– не верила своим глазам нормировщица. Но Рубаха подтвердил:
– Хоть бы и на опохмелку. Раз Павловский разрешил - значит, можно.
– А как же Всевышний? Стыд надо иметь! Совсем обнаглели...
Не мог в такой напряжённый для здоровья день Александр Григорьевич выслушивать нотации и глупые проповеди, а потому поспешил удалиться.
Придя в себя, нормировщица пошла к начальнику отдела. Павловский успел уехать, однако нужно было разобраться с "нечистым" заявлением. Пришлось идти к директору объединения. Но разве может простая нормировщица прорваться к директору, да ещё в понедельник? Секретарша долго не могла понять, о какой рубахе идет речь, хорошо хоть предложили оставить служебную записку, в которой кратко изложить суть дела. Волнуясь, плохо соображая, Мария Семёновна написала, что не может оформить отгул товарищу Рубахе, так как заявление было подано им в грубой форме.
Павловский вернулся на работу в конце дня. Ему подали служебную записку Марии Семёновны, в углу которой быстрым почерком директора было накарябано:
"Тов. Павловскому.
Прошу разобрать жалобу т. Тарасовой".
Дело было ясное. Павловский знал, как относятся к Рубахе женщины отдела, а потому сразу же продиктовал приказ:
"За проявленную грубость объявить А.Г.Рубахе замечание".
Затем велел отнести нормировщице следующую записку:
"В расчетный отдел.
Прошу оформить отгул А.Г.Рубахе согласно поданному заявлению".
Когда в кабинет Павловского ворвалась Мария Семёновна в сопровождении начальника отдела кадров, Виктор Николаевич всё-таки был вынужден прочитать злополучное заявление. И тут его чуть было не хватил сердечный приступ.
Значит, правильно говорят: "Доверяй, но проверяй!" А иначе можешь преждевременно отправиться к Всевышнему.
Шедевр
Алексей Большаков
ШЕДЕВР.
В третьем часу ночи мой сладкий сон прервал грозный телефонный звонок.
– Лёха, приезжай ко мне сейчас же!
– услышал я возбуждённый голос Шмакова Ильи, моего бывшего однокурсника по университету.
У меня замерло сердце:
– Что случилось?
– Я такую повесть написал, такую повесть! На уровне лучших мировых стандартов.
– Ночь же на дворе, - удивляясь невоспитанности приятеля, сказал я.
– А, всё равно! Такая повесть, такая повесть - закачаешься! Я немедленно должен её тебе читать.
Странное внимание к моей скромной персоне! Ведь я не был литературным критиком, да и Илья не относился к числу моих друзей. Хотя мы и проучились пару лет вместе, но наши отношения ограничивались лишь обычным обсуждением учебных дел, а когда на третьем курсе Шмакова отчислили из университета, мы и вовсе потеряли друг друга из вида. Только недавно я, возвращаясь с работы, в электричке столкнулся с Ильёй. Шмаков несказанно обрадовался. Мы разговорились, и он поведал мне о своём страстном желании стать великим писателем. Для этого он забросил все свои дела, снял комнату в Лахте, чтобы, отгородившись от городской суеты, с головой погрузиться в творчество.
Я поинтересовался, о чём он пишет. Илья затащил меня к себе и читал рассказ "Ужас", где он описывал ощущения человека, провалившегося в канализационный люк. Рассказ был весьма странным, показался мне каким-то бессмысленным, бесполезным, но было как-то нехорошо, нелюбезно критиковать, придираться к неокрепшему ещё творчеству, и я, боясь огорчить малознакомого, в сущности, человека, похвалил Илью.
Как мне рассказывали потом, Шмаков ко многим приставал со своим рассказом, приговаривая: "Вы знаете Лешу Большакова? Он работает в полиграфическом институте, прекрасно разбирается в литературе и оценил моё произведение по достоинству".
Он послал свой рассказ в солидный московский журнал, затем на какое-то время исчез опять, и вот этот ночной звонок, вовсе не обрадовавший меня.
– Ладно, приеду, - сказал я, повесил трубку и тут же уснул.
Мой сон был крепким, но не долгим: примерно через час звонок повторился:
– Ну, почему ты до сих пор не у меня?! Сколько можно ждать?
Трясясь в первой полупустой электричке, я уныло глядел в окно на мокрые после дождя деревья и удивлялся причудам Ильи, но всё же поспешность, с которой он требовал встречи, не могла не интриговать, его настойчивость читать повесть именно мне льстила моему самолюбию. Я отряхнулся ото сна и приехал в Лахту, готовый с головой окунуться в творчество поджидавшего меня приятеля.
Мы встретились в дверях его маленькой комнаты. Илья был в рваной майке, огромных семейных трусах, уличных, нацепленных на босую ногу сандалях. Лицо его светилось радостным возбуждением, волосы торчали во все стороны, упругие вены вздулись у висков.
– Проходи скорей!
– громогласно изрёк он, без церемоний усадил меня в скрипучую кровать, сам оседлал единственный стул, эффектно, словно пещерный человек, стремящийся выжать огонь, потёр ладони рук и, откашлявшись, приступил к чтению.