Мы еще встретимся
Шрифт:
Обыкновенно он выбирал тот момент, когда Владимир Львович, пообедав, лежал на диване у себя в комнате и читал газету. В такие минуты он был наиболее сговорчив. Эта деликатная операция происходила примерно так: почти бесшумно приблизясь к дивану, на котором отдыхал отец, Володька некоторое время стоял молча, а потом осторожно начинал:
— Папа!
— Что случилось? В чем дело? — спрашивал Владимир Львович.
— Мне нужны лыжи «Телемарк».
— Новости. Зачем это? — Владимир Львович продолжал увлеченно читать газету.
— Чтобы кататься. У всех есть, — твердо продолжал Володька.
— Именно «Телемарк»?
— Именно
— Так-таки у всех?
— У всех.
— Ну и что же? — Отец опускал газету, смотрел на Володьку сквозь очки так удивленно, словно впервые видел перед собой этого подростка.
— Они стоят сорок рублей, — шел ва-банк Володька.
— Это слишком дорого. — Владимир Львович снова брался за газету.
— Но, папа…
Наступала пауза, казавшаяся Володьке губительной. Некоторое время оба молчали, затем вдруг из-за газеты раздавался решительный голос отца:
— Двадцать… и две недели ко мне ни с чем не приставать.
— Хорошо, — соглашался Володька, зная, что настойчивость может привести его к потере и этих двадцати рублей.
Тогда отец откидывал в сторону газету, протягивал руку к пиджаку, висевшему тут же на стуле. Вынув старый бумажник, он вытягивал оттуда хрустящие десятки и, с преувеличенно тяжелым вздохом отдав их сыну, обязательно прибавлял:
— Потом, ты в школе ничего не делаешь…
— Делаю, — говорил твердо Володька и исчезал. Он прекрасно знал, что отец и понятия не имеет, делает ли он что-нибудь в школе.
Владимир Львович не был скуп. Предлагая Володьке неизменную половину, он считал, что этим дает почувствовать сыну суровость родителя, приучает к сдержанности и скромности в желаниях.
Но Володька, хорошо зная манеру отца, запрашивал всегда вдвое, и все шло отлично.
В крайнем случае, если тут постигала неудача, можно было выпросить небольшую сумму у старшего брата Андрея. Деньги у того порой водились.
В общем, раньше все было просто, а теперь значительно усложнялось. В самом деле, нельзя же было просить у матери на кино пятнадцать рублей, как нельзя требовать у отца полсотни на посещение с приятелями «поплавка» в ЦПКиО.
И Володька начал изыскивать средства. Сперва он принялся за библиотеку Владимира Львовича, которая, по убеждению Володьки, была излишне велика. А на Литейном охотно покупали старые и, как считал Володька, никому не нужные книги. Но вскоре отец заметил исчезновение некоторых книг, устроил скандал ни в чем не повинному брату Андрею, сделал к шкафам ключи, и это занятие пришлось оставить.
Каких только средств не испробовал Ребриков со своими друзьями! Они пытались монтерничать, работать фоторепортерами, писать плакаты, наконец организовывать джаз. Но все это не давало желаемых результатов.
И тут на помощь пришел такой случай.
Малыши любили кино. В школу по четвергам приезжала передвижка. Ребриков и восьмиклассник Шульгинов, как члены культкомиссии, были организаторами киносеансов. Они сами ездили выбирать картины, сами ставили контроль у дверей, сами наводили порядки. Главным контролером у них был второгодник Долгий.
Долгий предложил Шульгину и Володьке комбинацию.
В зал полагалось впускать двести человек, но желающих было гораздо больше, и Долгий посоветовал продавать пятьдесят лишних мест на каждый сеанс. Всю технику этого дела он брал на себя. Шульгинова Долгий уговорил сразу же, но Володька протестовал и долго не соглашался. Тогда они оба, и в особенности Долгий, стали смеяться над его «чистоплюйством». Долгий говорил, что это просто идиотство — отказываться от денег, наконец обвинил его в слюнтяйстве, мягкотелости, донкихотстве и еще во многом… И черт дернул Ребрикова согласиться.
Сперва все шло хорошо, и нетребовательные малыши до предела заполняли тесный физкультурный зал, где происходили сеансы.
Долгий орудовал вовсю. Володька чувствовал себя отлично. Как-то на катке он познакомился с Лялей Касиловой, потом пошел с ней в театр. Однажды днем они побывали в ресторане гостиницы «Астория» на «файв-о-клоке», как Ляля называла устраивавшиеся там днем по воскресеньям танцы под джаз.
Она училась в балетной школе и иногда выступала в кордебалете Малого оперного театра. В такие вечера Володька, гордый своим знакомством, ждал ее у дверей артистического входа. Если шел дождь, он брал такси и отвозил Лялю домой, хотя жила она в трех кварталах от театра.
И вдруг все рухнуло. Кто-то догадался о махинациях с киносеансами, и дело приняло дурной оборот. В общем, их предприятие лопнуло и грозило тяжелыми последствиями. Шульгинов сразу испугался и сказал Ребрикову, что если об этом узнает его отец — он выгонит Шульгинова из дому. Володька считал, что отвечать нужно всем, но ему стал противен струсивший товарищ, и он сказал директору школы, что Шульгинов здесь ни при чем и во всем виноват он, Ребриков. Ему поверили слабо, но родителей Шульгинова не вызывали.
Для Ребрикова история с киносеансами не прошла даром.
Между прочим, об этом откуда-то немедленно узнала Ляля Касилова. Она позвонила по телефону и сказала Володьке, что не хочет с ним больше встречаться. Ребриков плюнул и сказал: «Черт с ней!..» — хотя сделалось очень обидно.
Но самым неприятным во всем было вмешательство Елены Андреевны.
Володька любил мать. Вероятно, он любил ее больше, чем отца, хотя вслух никогда не высказывал своей привязанности. Ему вообще не нравилось, когда люди распространялись о таких вещах, как дружба, любовь, верность. Это, казалось ему, должно быть запрятано где-то глубоко в душе человека. Такую любовь, молчаливую и глубокую, он с раннего детства чувствовал со стороны матери. Елена Андреевна ничем никогда не проявляла особого пристрастия ни к одному из своих сыновей. Больше того, она никогда не восхищалась вслух своими детьми, не выделяла их из окружающих, как это делали многие матери, не предъявляла к ним особых требований, не считала их необыкновенными и, когда ей хвалили способности кого-нибудь из мальчиков, смущалась.
И все же Володька видел, вернее — чувствовал эту постоянную трогательную заботу матери, от которой в душе становилось тепло и спокойно. Это было еще тогда, когда, совсем маленьким, просыпаясь по ночам в страхе перед безмолвием и темнотой ночи, он забирался в ее постель и мгновенно засыпал. Это чувствовалось в то время, когда он мальчиком приносил из школы плохие отметки по поведению и Елена Андреевна только укоризненно смотрела на него и мало говорила с ним в те дни. Но эти безмолвные взгляды матери были во стократ тяжелее и неприятнее громких возгласов и угроз отца, потому что за молчанием Володька угадывал и любовь и глубокую обиду, и ему становилось не по себе.