Мы — это мы
Шрифт:
И в каком-то смысле они не ошибались. Хэл в самом деле засел за работу, которая отнимала почти все его время. Научиться читать и писать куда как непросто, а Эдвард оказался весьма требовательным учителем. По снегу не очень-то побегаешь в лес и обратно, так что Хэл получал огромные домашние задания, выполнять которые приходилось на чердаке или ночью, когда Майло засыпал. Бумагу и чернила, которых, естественно, в доме Магуэно не водилось, ему давал Эдвард, со строгим наказом экономить и стараться писать помельче.
Этот дар поверг Хэла в легкий шок, а когда приятель не моргнув глазом присоединил к нему еще и книгу с картинками и огромными буквами — специально для чтения, — Хэл окончательно потерял дар речи.
Сжимая в руках книгу, он вдруг почувствовал, как внутри что-то сдвинулось, а потом словно вспыхнуло и засияло ровным светом. До этого момента Хэл порой внутренне посмеивался, уверяя себя, что завязал эту дружбу со скуки, а еще чтобы в красках расписать деревенским мальчишкам, как побывал в доме Свершителя и что за жуткие вещи там видел.
Никаких жутких вещей Эдвард ему не демонстрировал, но Хэл придерживался той точки зрения, что приврать иногда даже полезно — для более яркого впечатления и, так сказать, полноты картины.
Но теперь, когда ему вот так, запросто, дали вещь, продав которую можно было купить корову, а то и двух, его вдруг охватил восторг, смешанный со стыдом и, пожалуй, даже со страхом. Подобное доверие нельзя предать, иначе до конца жизни перед собой не отмоешься.
Но восторг оказался сильнее, он быстро заглушил и страх, и угрызения совести, и даже чувство самосохранения. Хэл точно знал лишь одно: он без ума от историй, которые Эдвард читал ему у камина в библиотеке дома Свершителя. За окном падал снег, но Хэл видел перед собой сияющий морской простор и лихих пиратов на кораблях с туго надутыми парусами, или прерии с золотистой травой, или покрытые белыми шапками вечных снегов горы...
Он был готов на все, только бы слушать дальше, но хотел читать и сам, путешествовать по удивительным мирам в одиночку, не зависеть от Эдварда. И долгими зимними вечерами, закрывшись на чердаке, до рези в глазах складывал неподатливые буквы в слова.
Конечно, Майло мгновенно заметил, с какой скоростью убывают свечи, и разразился очередной скандал. Зима заперла старшего в доме — на костыле по снегу не попрыгаешь, — и он бесился в сто раз яростнее, чем летом. Клод и Себастьян старались появляться как можно реже, и весь поток инфернальной злобы выливался на головы отца, матери, ну и, конечно, Хэла.
Но почему-то это было далеко не так болезненно, как раньше — книги и дружба с Эдвардом словно дали Хэлу какую-то внутреннюю защиту. В предыдущие годы он следовал примеру средних братьев и просто сбегал, практически всю зиму кочуя по семьям друзей и двух замужних сестер.
Теперь этот путь оказался закрыт — в чужом доме сохранить тайну еще сложнее, чем в своем. И когда Майло накидывался на него в своей обычной манере, издевался и стращал, Хэл старался думать об Эдварде и тайне, хранившейся на чердаке, куда старший при всем желании не мог подняться. В усадьбу Свершителя Хэл наведывался пару раз в неделю — несмотря на охватившую его эйфорию, мыслил здраво и совсем не хотел, чтобы о его похождениях узнали взрослые.
Но удержаться от более частых визитов было сложно — ведь каждый час, проведенный в тишине и безопасности библиотеки, каким-то образом помогал укрепиться духом и жить дальше. Пока Эдвард при бледном свете дня читал или перерисовывал из книг какие-то схемы и чертежи, Хэл, высунув от напряжения кончик языка, старательно выводил буквы на драгоценном листке бумаги. Читать он научился довольно быстро, а вот с письмом возникли проблемы.
Бумагу и чернила Эдвард выменивал во Вьене на стеклянную посуду и целебные травы, которые собирал все лето и высушивал в своей мастерской. Он и сам неплохо смешивал мази, настои и другие лекарственные средства, но пока не решался отнести их в городскую лавку.
К удивлению Хэла, зимой походы Эдварда в город не стали реже. Он относил отцу приготовленную матерью еду, а возвращался с тканями, инструментами, мукой для хлеба — в общем, всем, что добыть натуральным хозяйством было невозможно.
Хэл рвался его сопровождать, но Эдвард всегда мягко, но решительно его останавливал.
— Лучше нам не появляться в городе вместе. Пока там не знают, кто я, но когда узнают, сразу вспомнят и тебя тоже.
— Не знают, кто ты? — удивился Хэл.
— Да, все лавочники считают, что я из дальней деревни, приношу отцовские поделки на продажу. К отцу я всегда захожу ночью, чтобы никто меня не увидел. Сам понимаешь, никто не будет иметь дело с сыном Свершителя, а мне порой бывают нужны вещи, которые я не могу взять у отца или ему их просто не дают.
Это был еще один момент, который поражал Хэла — по договору с магистратом некоторые лавочники были обязаны выдавать Свершителю еду, одежду и прочие потребные ему вещи. Он не мог просто прийти на рынок и купить, что хочет, торговцы и говорить с ним не стали бы.
— Ему, наверное, очень одиноко, — вырвалось у Хэла, когда он об этом узнал, — поболтать даже не с кем. Почему он не приходит сюда?
Эдвард пожал плечами.
— Приходит, просто редко. Работы много, а путь неблизкий.
— Ты по нему скучаешь? — спросил Хэл и старательно вывел слово «скучать» на лежащем перед ним листке. Огоньки двух свечей отражались в натертой до блеска столешнице, камин приятно дышал в спину теплом.
Эдвард долго молчал, но Хэл уже этому не удивлялся и не обижался. Знал, что приятель тщательно обдумывает не только сам ответ, но и форму, в которую его облечь.
— С одной стороны — да, — наконец произнес Эдвард тихо-тихо, — а с другой... когда я его вижу, то сразу вспоминаю, что мне предстоит. Это очень... неприятно.
Хэл, не зная, что сказать, уткнулся в свой листок. Он весьма смутно представлял себе обязанности Свершителя, зная лишь о казнях и порках. Но ведь Эдварду всего тринадцать, ясно, что все это будет очень и очень нескоро. Да и не мог себе Хэл представить такое — его спокойный, сдержанный друг лупит кого-то плетью или отрубает голову мечом. Глупость какая-то, лучше даже и не думать об этом.
Но действительность, как всегда, нагнала его и дала ощутимый пинок — чтобы не забывался, не воображал, что можно спрятаться от жизни в тихом, уединенном доме.