Мы и наши горы
Шрифт:
«Чёрт бы тебя побрал, генерал! Что же это такое, значит, я так и не добьюсь твоего звонка?» — подумал председатель и обратился к генеральской жене:
— Да, вот как этот нож клыки были. И представляете, теперь хозяин этого кабана вместе с тремя другими пастухами в камере сидит.
— Любопытно, — улыбнулась генеральша и, почувствовав, что одного этого слова мало, скучающе осведомилась: — А кабан, что это такое?
— Кабан?.. — Генерал минут пять заливался раскатистым смехом, потом, продолжая смеяться, проговорил: — Кабан — это дядя… коровы, как бык —
Потом генералу позвонили. Он взял трубку и сказал:
— Прошу запомнить, кабан — дядя коровы… ха-ха-ха!
Потом сказал, что нет, вечером они никуда не собираются, будут дома.
— Товарищ генерал…
— Значит, имело место воровство?
— Ну да. Только какое же это воровство, товарищ генерал… какое у нас может быть воровство, ты ведь знаешь наших.
Генерал снова залился смехом, добродушным смехом сытого человека.
— Я наших хорошо знаю, быка съедят и скажут: «Ну, съели, а что тут такого, чего это вы так расшумелись?»
— Верно, товарищ генерал!
— Я же говорю: глазом не моргнут — буйвола съедят. «Ну съели, — скажут, — что тут такого?»
— В самую точку попал, товарищ генерал, — засмеялся председатель, — глазом не моргнут — буйвола съедят…
— Я и говорю: трактор слопают, и то хоть бы хны. Хорошие у нас в деревне люди! И ведь не меняются, всё такие же.
— Что вы, товарищ генерал, некогда им меняться, работают они. В этом году, товарищ генерал, колхоз с гектара тридцать центнеров зерна получил, от ста овец сто двадцать ягнят получил, с каждой яблони — пятитонку яблок, про мёд и не говорю. Да и то сказать, товарищ генерал, какое ещё село своего генерала имеет, это же такая для нас гордость! Ну, мы иногда и поминаем вас шашлычком. Село, которое имеет своего генерала, разве побоится неприятностей… из-за каких-то несчастных трёх-четырёх овец?
— Да-а-а, — сказал генерал, зевнул и ещё что-то сказал.
— Что, товарищ генерал, не расслышал? — Председатель подался в сторону генерала.
Генерал похлопал себя по рту:
— Некрасивая, говорю, вещь получилась. Вы что же, не знаете, что нельзя резать чужих баранов?
Потом председатель так заскучал, что даже примирился с мыслью о том, что, возможно, ребятам придётся года два отсидеть; это не показалось ужасным председателю, можно сказать, даже приятным показалось. Он взял свою шапку, а генерал, стоя в дверях, сказал ему вслед:
— Когда приезжаете в город, прямо к нам, стесняться не надо. Видите, с Софьей Григорьевной невозможно беседовать о селе. Заходите, посидим, поговорим. А кабан, — генерал зевнул, — двоюродный брат коровы, мадемуазель Софи.
Это был не суд, а сплошной смех. Сначала в зале было только несколько человек, потом эти несколько человек расхохотались, и возвращавшиеся из кино люди решили поглядеть, в чём там дело. Ну и потеха была! Разом поглупел весь Антарамеч! Судья задавал вопросы, обвиняемые отвечали, а зал покатывался с хохоту. И судья так издевался над обвиняемыми, а зал так хохотал, что человеку становилось стыдно, что он антарамечец: «Господи, до чего же я отстал от жизни!»
Над Антарамечем часто проносятся самолёты. Они проносятся выше самой высокой горы, даже выше облаков. Облака остаются далеко внизу, и лётчики, наверное, думают, что это что-то вроде леса, а может, и земля. Крылья самолётов поблёскивают в синем небе каждый день, но ни один антарамечский мальчишка не мечтает стать лётчиком. Для антарамечского мальчишки возиться в кузнице — дело такое же серьёзное, как пилотировать самолёт.
Антарамечец, везущий куда-то на ишаке картофель, ни разу не поднимет голову, чтобы взглянуть на ревущий в небе самолёт — некогда.
Но вот теперь, сидя в зале суда, антарамечцы чувствовали себя такими маленькими, какими они видятся лётчику, пролетающему над их селом.
Сидя в зале суда, они вдруг застыдились того, что они косари, что давно небриты, что шумят, разговаривают, как в поле, и что хоть и поменяли после трудового дня рубашки и помылись, но пахнет от них всё равно хлевом.
А Телефонный Сако сказал Вани:
— Жизнь проходит, Вани, а ты всё овец стрижёшь. Что касается Павле, то этот просто всё село ославил.
— А чего это вы все закудахтали? У вас что, дел нет? А ну, марш отсюда! Убирайтесь! Марш! — Ни дать ни взять и взаправду майор.
И почему это Павле должен был оказаться именно антарамечцем? И вообще, что такое Антарамеч? Название-то какое: Ан-та-ра-меч! Тьфу!..
А Аваг, Аваг!.. Шестьдесят годов прожил, внуков растит, а не постыдился — как гаркнет одной молоденькой женщине:
— Гражданочка, у вас коленки заголились.
Судья с вопросом к нему обращается, а он не слушает его, уставился в зал, глаза не отрывает от этой женщины с ваголившимися коленками, покашливает, старый козёл, чуть ли не блеет. Судья ему замечание делает, а он локтем Ишхану в бок: «Что за рука у неё, а, Ишхан?!» Конечно, кабы не суд, Аваг не ограничился бы одними руками.
— А как ты думаешь, Ишхан, она замужем?
— Такая разве может быть не замужем?
— Не знаешь, завидовать этому мужу или жалеть его.
Наконец Аваг не выдержал, встал и обратился к судье:
— Товарищ судья, прикажите гражданочке выйти отсюда, она мешает мне думать… Эх-ох-ох!..
Судья призвал его к порядку.
А Ишхан зашмыгал носом, спросил Авага:
— Вот узнать бы, щёки у неё и в самом деле такие румяные или это краска?
— Да уж, конечно, краска.
— На губах наверняка краска.
— Всё у неё невсамделишное!
— Нет, коленки у неё настоящие.
— Коленки, говоришь? Кхе-кхе.
И, глядя на большущий, безобразный нос Ишхана, на его блаженную улыбку и на беспечное и глупое лицо Авага, человек думал, что лучше было бы, если бы эти пастухи совершили какую-нибудь крупную кражу, украли бы, к примеру, вола или, скажем, трактор, или же какой-нибудь более тяжкий грех взяли на душу, и пусть бы тогда судья осудил их на двадцать, тридцать, пятьдесят лет, на всю жизнь. Зачем им жить на земле?..