Мы - псковские!
Шрифт:
Познакомились мы и с кобылами — в леваде паслось полсотни разномастных, породистых красавиц. Некоторые кобылы облизывали своих жеребчиков и снисходительно следили за их выходками — резвитесь, мол, зеленая молодежь, скоро и вы узнаете, каковы на вкус удила. Мы с уважением смотрели на кобылу с трагическим именем Роковая Любовь, которая спокойно щипала траву и не подозревала о печальном пророчестве. Василий Георгиевич, мучимый нерастраченным гостеприимством, предложил мне прокатиться на Обойме — смирной, по его словам, кобыле, которая почти никогда не капризничает. Меня насторожило слово «почти», ибо я имею скромный опыт верховой езды, воспоминание о котором вызывает у меня содрогание. Поэтому я решительно отклонил великодушное предложение, резонно полагая, что сейчас может быть именно тот случай, когда Обойма закапризничает.
Полюбовались мы и Ноготком, вороным потомком короля ипподромов, Отпрыском и Пробегом. Время от времени эти жеребцы отправляются на бега в различные города страны, и краснеть за них не приходится. На них же лежит обязанность продолжения рода, и не было случая, чтобы они выполняли ее из-под палки или стремились переложить ее на плечи товарища.
— Такой жеребец, — с гордостью сообщил Костев, — стоит пять тысяч рублей.
— Ого, дороже «Москвича», — с уважением сказал я и тут же понял, что допустил вопиющую бестактность.
— Сравнили... — с глубоким упреком вымолвил Василий Георгиевич. — Да вы поставьте их рядом, эту неодушевленную консервную банку и моего Ноготка! Разве можно...
Я извинился.
Потом Василий Георгиевич ввел меня в святая святых — рассказал о племенном деле. Завод был создан в двадцатых годах, направление — русские рысаки. Это же направление осталось основным и после войны. Несмотря на трудности восстановительного периода, были достигнуты хорошие результаты: волышевские рысаки приближались к международному классу и уже готовились получать визы для заграничных гастролей. И вдруг на племенных лошадей обрушился тяжелый удар. Это произошло в конце пятидесятых годов, когда основой многих экономических экспериментов был административный восторг. Экспериментатор вообще относился к лошадям иронически, «за людей их не считал» — как выразился наездник Дмитрий Васильев. И последовал приказ: распустить и разогнать. Племенному делу была нанесена долго не заживающая рана. Ведь хорошую породу выводят десятилетиями, чтобы передать потомству лучшие качества самых прославленных рысаков. Если сегодняшний аристократ с древней родословной охотно женит сына на дочери миллионера-мыловара, то коневод не пойдет на компромисс ни за какие коврижки. В этих делах он куда более консервативен, чем великосветский сноб, к чистокровной кобыле может посвататься лишь такой же чистокровный жених, жеребца с подозрительной родословной к именитой невесте и на пушечный выстрел не подпустят. Когда появляется потомство, начинается кропотливейшая работа по изучению благоприобретенных качеств. Из жеребят выбираются, как говорят коневоды, самые прогрессивные, и в дальнейшем развивается уже эта линия. И так — до бесконечности.
Нынче на заводе заняты скрещиванием русской и орловской пород. Результаты обнадеживают, но международного класса волышевские рысаки еще не достигли, лучшее время самого резвого жеребца на классическую дистанцию 1600 метров — две минуты семь секунд, а нужно выйти из двух...
Я уже говорил о том, что Василий Георгиевич Костев — потомственный коневод. Его прадед строил Деркульский конный завод, что в нынешней Луганской области, дед и отец служили на заводе конюхами. Но когда Костев вернулся с фронта, то неожиданно для себя увлекся рисованием. Его работы случайно увидел профессор-архитектор и предложил подать заявление в институт. Но отец сказал: «Это хорошее дело — строить дома. Но смотри не ошибись. Мы уже сто лет с лошадьми. Услышишь ржание — бросишь свои чертежи и побежишь в конюшню, в крови это».
И Костев подал заявление... в институт коневодства, расположенный в подмосковном Голицыне. С той поры лишь несколько месяцев он был оторван от своих любимых лошадей — когда его перевели в трест. Однако, к удивлению начальства, главный зоотехник потребовал понизить его в должности и сбежал на отдаленный конный завод в Башкирию.
— Там у меня был любимец, жеребец Лексикон, — рассказывает директор. — Я воспитал его с пеленок, и мы крепко привязались друг к другу. Когда я входил в денник, он ржал, бросался ко мне, клал морду на плечо, и начинались всякие телячьи нежности. Однажды ехал на нем расстроенный. Вдруг Лексикон споткнулся, я рухнул на дорогу и потерял сознание. Очнулся — стоит надо мной такой убитый горем, смотрит на меня такими грустными человеческими глазами, что я чуть не разнюнился. Кое-как доехал, улегся в постель, но не тут-то было: прибежал конюх в полной панике, Лексикон просто сходит с ума, бьет копытом и никого не подпускает. С большим трудом я доковылял до конюшни и был вознагражден сторицей. Лексикон прыгал вокруг меня, как собака, ласкался и радостно ржал. Сердце разрывалось, когда перевели на другой завод; в ногах валялся, чтобы отпустили со мной Лексикона — увы...
Если вы не хотите стать в глазах Костева достойным презрения пустомелей, не вздумайте задать ему вопрос: «А не отходят ли ваши лошадки в прошлое? В наш век атомной энергии...»
Могу сказать, что вам ответит Василий Георгиевич:
— Конечно, были и есть такие люди, которые готовы обречь на вымирание лошадей, в тысячу раз более человечных, чем они. Такие ретрограды заперли бы лошадей в зоопарк, как крокодилов. Да, лошадь по сравнению с самосвалом экономически не выгодна. А цветы — экономически выгодны? Может, и пионы вырвать с корнем, чтобы на их месте посадить более полезную картошку? Нет уж, есть и другие люди. Они понимают, как облагораживает человека общение с лошадью, и предвидят бурное развитие конного спорта, да и не только спорта... Мне искренне жаль тех, кто думает, что лошади не будут нужны в будущем. Ну, кто осмелится возразить?
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН
К человеку, одержимому сильными страстями, нельзя относиться равнодушно. Даже когда он внешне спокоен, в нем дремлют вулканические силы, готовые яростно вырваться наружу, как только откроется кратер.
Но если потухший вулкан вызывает чувство глубокого удовлетворения, то грустно бывает смотреть на человека с погасшими страстями, острые углы которого словно срезаны неумолимым рубанком обстоятельств. Смотришь на такого и вспоминаешь: «Укатали Сивку крутые горки»...
Я всегда с любопытством и симпатией относился к цыганам, этим ни на кого не похожим красивым и гордым людям, превыше всех благ ценившим свободу передвижения по земле. К ним нельзя было подходить с обычной меркой: этого не понимал не только пушкинский Алеко. Таинственный народ, неизвестно откуда пришедший и в незапамятные времена сделавший своей родиной земной шар, волновал воображение. Гаданием, песнями и плясками зарабатывали цыгане свой более чем скромный хлеб насущный, а вместо приварка до отказа насыщались вольным воздухом и свободой — не за это ли их так полюбил Пушкин? И не за это ли цыган так ненавидели? Люди вообще не склонны относиться доброжелательно к тем, кто отличается от них, и о цыганах пошли легенды, где ложка правды растворялась в ведре самых диких измышлений. Как это иногда бывает, недостатки отдельных представителей народа в глазах невежд обрастали чудовищными наслоениями. Забывалось, что если лошадей цыгане иногда действительно крали, то они никогда не воровали целые государства; бывало, что цыгане пускали в ход кинжал, но никогда не сооружали пирамиды из человеческих голов; просили для своих детей кусок хлеба, а не концессии, брали за гадание скудную мзду, а не проценты с грабительских займов. Многие века цыган преследовали, закрывали перед ними двери государств, создавали драконовские законы; наконец, уничтожали их физически. Но народ ни запретить, ни уничтожить нельзя, и никакие силы не могли помешать вечным кочевникам бродить по земле в своих живописных одеждах.
И все равно табор погиб. Он взорвался изнутри и разошелся по швам, как бочка князя Гвидона. Понять это мне помог Михаил Иванов, пожилой цыган, конюх волышевского конезавода.
Мы познакомились в леваде, куда он ранним утром вывел пастись свой табун. Как бы вы ни были воспитаны и тактичны, к одинокому человеку в поле можете подойти и смело с ним заговорить, и будьте уверены, что он обрадуется нежданному собеседнику. Мы присели на видавшую виды попону, и пошел неторопливый разговор на общефилософские темы. У кого что болит, тот о том и говорит — и Михаил Иванович, ободренный тем, что его внимательно и с интересом слушают, долго размышлял о своей цыганской доле.
— Я уже давно не настоящий цыган, — говорил он, — потому что цыгане — это не просто национальность, а образ жизни. Мало ли что в паспорте написано! Цыган — это табор, лошадь и шатер, который сегодня здесь, а завтра там; это когда вечером не знаешь, что будешь кушать утром. А я что? Живу в квартире, в кирпичном доме, обедаю за столом и сплю на кровати; у меня сто пятьдесят рублей зарплата и дети, которые не боятся своего отца. Я знаю, что будет завтра, послезавтра и через месяц. То же, что и сегодня, — буду убирать, кормить, чистить да пасти вдвоем с напарником пятьдесят четыре лошади, потом приду домой, пообедаю и поведу семью в клуб — смотреть кино. А может, посижу вдвоем с женой и поговорю с ней про табор, но так, чтобы дети не слышали, а то снова скажут: «Жили вы, как дикие звери». Они нас не понимают, как будто говорим на разных языках. Мы уже давно оседлые, пятнадцать лет, и даже старший сын табора совсем не помнит. А что хотеть от остальных? Они и думать не думают о своих отцах, которые дышали вольным воздухом, ночевали в палатках и готовили пищу на кострах, которые не знали, что такое телевизор и каждый день — новая газета. Мы мерзли, мокли под дождем и коченели под ветром. Тебе холодно? Пляши, чтоб искры летели! Дети, бывало, умирали, случалось, хоронили в пути, Бог дал — Бог взял. Но жили мы дружно, голодали и наедались вместе, пели и плясали тоже вместе... Одному везло — так всем везло, один попадал в беду — все попадали в беду. И закон соблюдали честно. Ого, если бы я сказал отцу, что мне не нравится табор, что я разлюбил цыганскую жизнь и не почитаю закон, хочу получать зарплату и спать на железной кровати... Ого! Он не посмотрел бы, что я — родная кровь...