Мы с королевой
Шрифт:
— Пошли, Филип, — подбодрила она мужа, но Филип продолжал сидеть в кабине фургона, прижимая к себе портфель, словно это грелка, а он умирает от переохлаждения.
— Филип, этому джентльмену пора ехать, его ждут дома.
Водитель фургона был очень польщен, что королева назвала его джентльменом.
— А куда спешить-то, — великодушно сказал он.
На самом деле ему не терпелось поскорее вернуться в свой муниципальный домик и рассказать жене, как он сегодня ехал по шоссе M1, как беседовал с королевой про гомеопатию, про собак и про трудности переходного возраста у детей.
— Я помогу вам вытащить ваше барахлишко, — предложил он.
— Вы очень добры, но ведь
— В нашем доме за них не голосовал никто, — доверительно шепнул водитель фургона. — Мы всегда голосуем за консерваторов, всю жизнь.
— А в нашем доме кое-кто их поддержал, — так же доверительно сообщила королева.
Водитель мотнул головой в сторону принца Филипа:
— Уж не он ли?
На это королева лишь рассмеялась.
В переулке раздался рев второго мебельного фургона. Дверцы кабины распахнулись, и оттуда выскочили внуки королевы. Королева помахала им, и мальчики бегом бросились к ней. Принц Чарльз помог жене выйти из фургона. Диана старательно подготовилась к тяготам новой жизни: она надела джинсовый костюм и ковбойские сапожки. Взглянув на дом номер восемь по переулку Адебор, принцесса вздрогнула. Принц Чарльз, однако, улыбался. Вот она наконец, простая жизнь.
4. Шикарные господа
На табличке с названием переулка четыре металлические буквы давно отвалились. Теперь в дрожащем свете уличного фонаря можно было прочесть: «Переулок АД».
Да, подумала королева, это и вправду Ад, не иначе, потому что за всю мою сознательную жизнь я ничего подобного не видела.
А ведь она посетила множество районов муниципальной застройки — открывала местные общественные центры, проезжала сквозь бурно ликующие толпы, выходила из машины, шествовала по красным ковровым дорожкам, получала букет цветов от двухлетней крохи в платьице из магазина «Мать и дитя»; она выслушивала приветственные речи косноязычных сановников; дернув за шнур, открывала мемориальные доски, расписывалась в книгах почетных посетителей. Потом снова — ковер, машина, вертолет, затем вверх, все выше, выше и — прочь. Ей случалось смотреть по Би-би-си-2 документальные съемки городских трущоб, доводилось слышать, как неприглядного вида бедняки рассказывают, перебивая сами себя и не умея закончить фразу, о своей ужасной жизни, но она считала такие программы чем-то вроде социологических изысков, наподобие передач про обряд обрезания у индейцев Амазонки; все это было настолько далеко от ее жизни, что никакого реального значения уже не имело.
В воздухе стояла вонь. Кто-то жег в переулке автомобильные покрышки. Едкий дым медленно переваливал из одного двора в другой. Ни один дом по этому переулку не мог похвастаться целыми окнами. Заборы были либо сломаны, либо напрочь отсутствовали. В садиках валялась всякая дрянь, черные пластиковые мешки для мусора были разодраны оголодавшими собаками, мерцающие телевизоры ревели во всю мощь. В переулок въехал полицейский фургон и остановился. Ухватив зазевавшегося на тротуаре юнца, полицейский запихал его в кузов, и фургон с барахтающимся в кузове юнцом укатил. Приподнятая на кирпичах вместо домкрата, возле тротуара стояла развалюха, некогда бывшая машиной, под ней лежал человек. Еще несколько сидели рядом на корточках, подсвечивая лежащему фонариками и наблюдая, как идет дело; у всех были татуировки, старомодные стрижки, в ладони у каждого дымилась сигарета. В белых туфлях на «шпильках» по переулку пробежала женщина, догоняя карапуза в одной рубашонке. Ухватив малыша за пухлую ручку, она волоком втащила его в дом.
— Сиди и не высовывайся, — визгливо крикнула она. — Кто из вас, окаянных, не закрыл эту чертову дверь? — Этот гневный вопрос предназначался, видимо, другим ребятишкам, постарше.
Королеве припомнились сказки, которые, бывало, рассказывала в детской за чаем Крофи. О домовых и ведьмах, о дальних странах, где живут недобрые люди. Королева всякий раз просила Крофи перестать, но та — ни в какую. Только потешалась над нею.
— Да ладно уж тебе, — повторяла она. — Больно уж ты неженка.
При маме Крофи никогда так не разговаривала и не высмеивала ее.
А ведь Крофи знала, подумала королева. Знала. Вот и готовила меня к жизни в переулке Ад.
Пользуясь отсутствием няни, Уильям и Гарри, возбужденные необычным путешествием, носились по тротуару взад-вперед.. Их родители стояли у парадной двери старого грязного домишка и пытались вставить в замок ключ.
— А что ты делаешь, папа? — спросил Уильям.
— Пытаюсь войти в дом.
— Зачем?
— Затем, что мы будем здесь жить.
Уильям и Гарри громко расхохотались. Папа не очень-то часто шутит. Иногда, правда, заводит дурашливым голосом речь про каких-то Гунов [5] и тому подобную ерунду, но по большей части он совершенно серьезен. Хмурится и читает нотации.
— Это наш новый дом, — сказала мама.
— Какой же он новый, когда он старый? — удивился Уильям.
И мальчики опять залились смехом. Уильям даже потерял равновесие и, чтобы удержаться на ногах, привалился к просмоленному забору, отделявшему их двор от соседнего. Видавший виды забор не выдержал веса его хрупкого тела и рухнул. Глядя, как Уильям, повизгивая от смеха, валяется на разлетевшихся в щепы досках, Диана непроизвольно поискала глазами няню — няня всегда, в любых обстоятельствах знала, что делать, но няни нигде не было. Диана наклонилась и подняла сына с обломков. Захныкавший Гарри цеплялся за край ее куртки. Чарльз ожесточенно саданул дверь ногой, и она распахнулась ; в нос ударил тяжелый запах сырости, запустения и прогорклого масла для жаренья картошки. Чарльз включил в прихожей свет и поманил жену и детей в дом.
5
«Гуны» — юмористический, на грани абсурда радиосериал 1951-1960 гг. Принц Чарльз был большим его поклонником
Закурив сигарету, Тони Тредголд протянул ее Беверли. Потом закурил сам. Над его галантным обхождением частенько потешались в Рабочем клубе района Цветов. Однажды в битком набитом баре, проталкиваясь с полным подносом к своему столику, он произнес: «Прошу простить», и тут же его гетеросексуальность была публично поставлена под сомнение.
— «Прошу простить»? — передразнил толстяк с бешеными глазками. — Ты кто будешь, педик, что ли?
Тони с размаху опустил поднос толстяку на макушку; после чего немедленно направился к Бев извиняться, что задержался и еще не принес выпивку. Вот это манеры!
Тредголды слышали, как почти невидимая в сумерках фигурка велела высокому мужчине выйти из фургона. Она что, иностранка? Разве ж она по-английски говорит? Но, попривыкнув к ее речи, они поняли, что это все-таки английский, но какой! Шикарный! Самый что ни на есть шикарный язык.
— Слушай, чего это они таких больших господ у нас в переулке поселили? — спросила Беверли.
— А я откуда знаю, — отозвался Тони, вглядываясь во мрак. — Где-то я ее раньше видел. Это не она работает сестрой-регистратором у доктора Хана?